Капля лжи расшатает всю конструкцию многоэтажного кулинарного шедевра; грамм измены сделает полынно-горьким самый сладкий торт; а всего одна крупица, атом предательства взорвёт всё тщательно созданное и разметает в пространстве клочки мыслей и ошмётки чувств – поди, собери! И не собрать ведь ничего, не восстановить, не исправить – это навсегда. Насовсем. Навек. Возможно, не на один.
А счастье было так возможно! Так осязаемо-мерцающе! Эх, КотоВася, КотоВася!..
Я, конечно, поняла, что означали твои слова «просто на море поедешь чуть раньше» и подмигивание. Ты хотел меня спрятать. Меня! Спрятать! Все восемьдесят дней прятал – и тут снова. Котяра! Скрывают что-то недостойное. Мною гордиться нужно, а не прятать.
Такие глаза, как у меня, не обманывают и, тем более, не предают.
В них не могут насмотреться, с ними боятся расстаться.
Их берегут всю жизнь и мечтают встретить в следующей.
Желательно пораньше.
Тебе дали такой шанс. Ты встретил мои глаза очень рано. Ты мог вырастить из себя человека, достойного меня. Как знать, может, это и было твоё задание на это воплощение?
А я боялась, что уже никого не назову Солнышком и не поверю ни одному хорошему слову, сказанному мне мужчиной. Что никогда не буду мечтать…
Чёрта с два!!!
Непривычно слышать от меня чертыханья? Ничего. Привыкай. Ты их заслужил. И маты своей жены тоже. И почему это я раньше пыталась себя убедить, что ты достоин человеческого обращения? От хорошего мужа жена не уйдёт с младенцем на съёмную квартиру. Тем более плохая жена. Чёрта с два ты заслуживаешь! Или лучше сотни две Домовят. И чтобы, как в той рекламе, бегали за тобой в свадебных платьях.
Ты говорил, что жена и Домовёнок – это недоразумения. Нет. Самое большое недоразумение в твоей жизни – это я. Как раз те твои «бабочки» логичны и закономерны: они вписываются в интерьер твоей души, они тебе «идут».
Алевтина прокрутила в голове последние записи. Что-то слишком много новой философии – не стоит Муровод таких глубоких размышлений и напутствий. Да и вряд ли поймёт.
К метафизике Алю постепенно начал подводить Алексей.
Ещё ребёнком Алевтина задавалась многими вопросами, размышляя над устройством мира. Ей не было необходимости гадать, почему у кого-то есть суперджинсы, а у неё – нет. Напротив, ей приходилось задумываться, отчего это у неё были джинсы и много чего ещё, а у соседки Юли – не было. До встречи с Лёшей Алевтину устраивали объяснения, которые она обнаружила сама: действительно легко прослеживалась связь между жизненной активностью, трудолюбием и благосостоянием с одной стороны, и безынициативностью, нежеланием по-настоящему трудиться – и низким уровнем жизни с другой. Но потом только этой поверхностной логики оказалось мало, и Алевтина стала искать глубже – читать, общаться, думать. И вот тут встретила Алёшу.
Он не обрушил на неокрепшее сознание всю информацию сразу, не оглушил. Он начал с простого: понятных книг и маленьких повседневных открытий, что делали незабываемыми беседы с ним. И Алевтина многое начала понимать, а кое-какие свои мысли теперь знала, куда укладывать. Она не превратилась в одержимую философией, но жить стало легче, проще и интереснее. Жизнь стала просто необходимой, чтобы успеть начать соответствовать…
Але вдруг захотелось сфотографировать красиво садящееся за порт солнце. Она достала камеру. В кадр попали подошедшие сияющие старички: пара лет восьмидесяти с лишком, оба в светлом, седые, в тонких, по современной моде, очках. Полюбовались тихим засыпающим морем, она заботливо поправила ему замявшийся карман на рубашке, он улыбнулся в ответ, взял её под руку и они пошли дальше.
− А помнишь?.. – услышала Алевтина.
Продолжение фразы заглушил визг с аттракциона.
Им есть, что вспомнить, и воспоминания их приятны. Они, наверное, войну прошли. Да, точно. Они прошли войну – им есть, что вспомнить. Но как они смотрят друг на друга! Полста лет вместе, и всё ещё любят. Нет, не так. Они ещё любят всё. Им хорошо вдвоём: гулять, закатом любоваться, заботиться друг о друге, вспоминать и улыбаться друг другу. Так непривычно видеть улыбку пожилого человека, обращённую не к детям или внукам, а к другому пожилому человеку. Такая редкость и потому большая ценность. Они на рассвете жизни были вместе, потом дети-внуки родились и повырастали, и теперь, на закате, они всё ещё вдвоём. Наверное, каждый год сюда приезжают и что-то старое вспоминают и находят новое. За полстолетия сберечь всё и приумножить – им есть, чем гордиться.
Нет ничего прекраснее всю жизнь любящей и всё ещё влюблённой пары. Нет, дети, котята, закаты – с этим понятно: умиляют до повизгивания. Но нет в них глубины – полувековой, нет в них куска жизни – огромного, не стронут они нижние, самые глубинные душевные платó – те, на которых всё зиждется. Детей и котят даже закоренелые преступники любят – это чувство доступно всем, за редким исключением. Но мало кто в состоянии увидеть смысл в любящих стариках и считать то, что дарит сияние их глаз.
Папа с мамой, конечно, войны не знали, но прошли перестройку, ни разу не изменив своей любви. Уже взрослой Алевтина узнала лишь малую толику того, что прошёл папа. И мама вместе с ним. Маме, правда, не пришлось работать, но она была готова. Это чувствовалось. При необходимости она продала бы всё, кроме одного платья, и пошла бы работать хоть на рынок, но папу не оставила бы. Эта готовность ощущалась, и даже маленькая Аля замечала что-то особенное в мамином взгляде, которым та встречала вечером папу. Женщина будто спрашивала: «А сегодня как? Всё хорошо? Ну, слава Богу!» А утром провожала: «Всё будет хорошо, родной. Ты справишься. Мы справимся. Люблю». Нормальная реакция любящей женщины. Вот так вот и должно быть: ненасытимо, ненаглядимо, непередаваемо и непредаваемо. Всё остальное – трэш, занимающий место на рабочем столе жизни.
Может, потому у папы всё и получилось, что мама каждый день была готова всё потерять и начать сначала. Что, если отнимали у тех, кто боялся терять и не был готов работать ещё и ещё?
А ведь через двадцать лет родители будут такими же сияющими старичками в светлом.
И с Алёшей они будут такой же счастливой парой. Только через пятьдесят лет.
Но уж точно не такой парочкой, какая сегодня въехала в комнату справа от Алевтины!
Оба крупные, мощные костяком и мышцами. Он сразу сел за столик и ждёт кормёжки. Она, нещадно сутулясь и човгая тапками, ленивой тяжеловесной походкой курсирует от комнаты к кухне и обратно.
Потом он начинает есть – обильно, фундаментально, долго. Она периодически подсаживается к столу, но больше времени проводит в пути, обслуживая мужа. Стол заставлен полностью: судочки с баклажанной икрой и отварной картошкой, жареная курица, колбасно-сырная нарезка, свежий салат, стаканище йогурта и огромная миска дымящихся, как в рекламе, пельменей.
Кстати, забавная идея для очередного дурацкого ролика: такой же питбулеобразный самец, обслуживаемый неутомимо шаркающей тапками женой, съедает диван, чемодан, саквояж, ну, в смысле, проглатывает всё, чем можно заставить стол, а потом с плотоядным выражением морды лица приступает к тазику с только что снятыми пельменями.
Он встал, когда со стола уже убрали, с выражением полного блаженства от обжорства и мысли, что он «заработал-таки на отдых с женой».
Но «заработал на отдых» означает, что твоя женщина отдыхает вместе с тобой. А этот не заработал. Точнее, заработал только для себя. Сидит и отдыхает, пока окольцованная рабыня его обслуживает.
Наверное, это их медовый месяц. Или пельменный. И, наверное, на свадьбе они вели себя по-другому. Чуть иначе. Они старались быть лучше себя. Она изо всех сил держала спину прямо – положение невесты и корсет платья обязывали, а он весь день почти не пил и держал выражение лица помягче – не питбуля перед атакой, а ласковой дворняги-полукровки.
Алевтина представила, как где-нибудь на курорте мама варит папе картошечку, пельмешечки, котлетки жарит. А потом примарафетилась, на шпилечки и – королева вечера! А папа в это время только похмыкивает и команды отдаёт. Или Лёша водит бровью, а Алевтина исполняет его прихоти, как рабыня, а потом вдруг превращается в богиню. Но так не бывает. Рабыня не может стать богиней. Женщина – или сутулая рабыня, човгающая тапками, или статная богиня на шпилечках. Aut aut – tertium non datur. Или – или: третьего не дано.
Официантка в кафе была юной, некрасивой, но с завидными ногами. Своей супер-мини девочка удачно привлекала внимание к ногам, отводя взгляды посетителей от бледного прыщавого личика без подбородка.
Алевтине вспомнилось рассуждение Дениса о домработнице:
− Домработница? Я не против. Только старая и страшная. И подругам твоим со мной осторожнее надо быть, чтоб внимания мне повышенного не уделяли. А то обижу ненароком.
