Ознакомительная версия.
Это была пг’еинтег’еснейшая политика расценок рабсилы. Пролетариат неумственного труда был главным. Теряя статус, он проигрывал в деньгах. Передовой рабочий хорошего разряда мог получать нормальных двести сорок. И учился в вечернем институте, потому что передовой. Получал диплом инженера, становился мастером смены в своем же цехе, имел кучу головной боли за выполнение плана – и получал сто тридцать. Не лезь наверх!
Вот едет «скорая» на вызов. Водитель опытный, 1 класса, получает двести. В салоне: врач – сто, фельдшер – восемьдесят, медсестра – семьдесят. Двести пятьдесят на троих. В институтах учили, как быть бедными. Естественно, все работали на полторы ставки, часто молотили на две. И шофера прихватывали. Итого: врач – сто семьдесят, его водитель – триста.
Все молодые специалисты после вузов – врачи, учителя, инженеры, научные сотрудники, – получали по сто. Потом шли надбавки, подхалтурки, переработки, и они получали по сто пятьдесят – двести.
А работяге отдай двести на ставку сразу!
В необходимости срочно подработать, я как-то среди года устроился грузчиком на Московскую-товарную. В первый день думал, что умру, на второй пожалел, что не умер. Сорок тонн за смену, можно пятьдесят. Двадцать две копейки с тонны. Негабаритный груз – двадцать восемь копеек. Месячный расчет – двести рэ! За месяц втянулся. Здоровый, спокойный, мозг – чистый, как у питекантропа.
Мэнээс в Казанском соборе, музей религии то бишь, – сто рублей. Журналист в «Скороходовском рабочем» – сто рублей. Восемьдесят шесть тридцать на руки после вычетов подоходного и за бездетность.
Разве что лейтенант получал сразу двести, майор триста, полковник четыреста – звания, должности и выслуга росли параллельно. Офицерские погоны гарантировали хоть в непредсказуемом собачьем месте, но спокойный достаток.
Заработок инженера начинался от начальника цеха и директора завода. Там уже и триста, и пятьсот, и спецблага номенклатуре (к начальникам цехов это не относится, разумеется).
А товарищ научный работник жил прилично от старшего научного сотрудника и кандидата наук (двести пятьдесят) – и вверх. Доцент – триста двадцать. Доктор и старший – под четыреста. Профессор – четыреста пятьдесят. Плюс за заведование кафедрой, плюс за аспирантов, – получая пятьсот – шестьсот рублей, профессор был элитой общества: и ученый, и достойный, и состоятельный. М-да-с…
Круто зарабатывали шахтеры. Там триста было нормально. И четыреста нормально. И семьсот могло быть. До трехсот мог выгонять водитель автобуса или машинист.
На Крайнем Севере и «приравненных к нему районах» шел «коэффициент» до ста процентов – за место, и «полярки» – плюс десять процентов за полгода стажа там, иногда были шесть полярок, кое-где – до десяти. Три оклада делали человека хорошо обеспеченным: шестьсот вместо ста семидесяти. Плюс двухмесячный оплаченный отпуск, и раз в три года – оплачивались любые отпускные билеты. Вот полгода раз в три года северяне могли гульнуть по Союзу как богатые.
А богатыми реально и неофициально – были: официанты, мясники, продавцы комиссионок, ювелиры, известные портные, директора магазинов. Там, где деньги переходили из рук в руки. Бармен мог «зарабатывать» тысячу в месяц. «Зарабатывать» – это значит недоливать или наливать не то. Жулик, короче, ворюга мелкий. Это был свой круг со своими ценностями. Они осуждались официальной моралью, это ладно, но искренне презирались всеми людьми честными, и это их задевало. Перед ними могли заискивать, имея интерес, а все равно презирали. Они комплексовали. Пытались держаться высокомерно. Неожиданно начинали оправдываться в «разговоре по душам». Типа: а ты что, не взял бы?
Для нас они были – потребители без высших ценностей. Они паразитировали на узких местах. Они не любили строй, который не давал обладателю денег автоматический социальный статус. При возможности они часто валили за бугор – и бывали там потрясены ненужностью своих умений, непристроенностью и потерей положения. Ну кто такой мясник или официант?..
М-да. Нет занятия более дурацкого и увлекательного, чем считать чужие деньги. Но любого, кто не ворует, а зарабатывает, всегда интересует: а как вы жили? сколько вам платили? что на это можно было купить? Заботы рабочих людей везде одни. Стихи стихами, а хлеб-то почем был?
Кстати, платили до трехи за строчку, и с учетом потиражных хороший сборник мог принести элитному поэту трехлетнюю нормальную зарплату. Одна книга, переведенная на все языки народов СССР и братских стран, осыпала номенклатурного письменника золотым дождем на сумму в десятки тысяч рублей, сто тысяч, двести. Поэту-песеннику капало с каждого исполнения, он имел несколько тысяч ежемесячно и жил в другом мире на другие деньги. Преуспевающему драматургу – капало с каждого спектакля. Ох да этим ребятам было с чего рыдать по концу Советской Власти, от которой они хотели больше свобод!
Между прочим, неплохо подрабатывал и андеграунд. Дворник – это давало служебную квартиру, пусть ободранную и в цокольном этаже («полуподвале»), но с отоплением и водопроводом, электричество само собой. И шестьдесят рублей. На две ставки – сто двадцать. А кто ту работу каждый день проверит? Времени свободного масса.
Кочегар газовой котельной. Двести рублей. Двухмесячные курсы для получения удостоверения. Сиди и подкручивай крантики, следя за форсунками.
Сторож автостоянки. Сто плюс чаевые.
Вахтеры разных мест. Семьдесят. А делать не надо ничего, сиди себе, иногда ключ выдай с доски или повесь обратно.
И везде – сутки через трое.
Такие работы старались передавать по наследству в своем кругу.
Мысль о том, чтобы ходить на работу годами регулярно, приводила меня в злобную тоску. Регулярная работа мне нравилась одна – за письменным столом. Еще и стола не было, и крыши над головой не было, а работа уже нравилась. От прочих работ мне требовалось одно: захотел – пришел, захотел – бросил к черту.
Работа на монгольско-алтайском скотоперегоне могла дать скотогону при удаче до пары тысяч в сезон чистыми. Наша бригада получила после всех вычетов по девятьсот на руки, и это было неплохо для голодранцев, даже очень неплохо. Можно было прийти и должниками, государственными алиментщиками: не дали привеса, потери в гурте, такое случалось.
А матерый промысловик в Заполярье мог в удачный год заработать на пушнине и рыбе тысяч до двадцати. Все зависело от года, от участка, от умения и удачи. Я увез тысячу семьсот и был счастлив как слон.
…Я стал писать постоянно с двадцати пяти лет, подал первые рассказы в журнал после двадцати восьми, первая публикация в журнале прошла в тридцать один. Рассказ, который я писал полтора месяца, был расценен в семьдесят рублей. Аванс за первую книгу я получил в тридцать три – пятьсот. Расчет – в тридцать пять: тысячу восемьсот.
И даже не молитва, но искреннейшее убеждение, мечта души, открытая Парню Наверху, была: Господи, если все, что я пишу, пишу так хорошо как могу, будет публиковаться безо всяких изменений, и я смогу получать за это среднестатистическую зарплату каждый месяц, – больше мне ничего не надо. Все, что сверх того, – это уже от Милости Твоей. А мне для счастья – выше крыши.
В шестом классе я получил письмо от американца. Я его знать не знал. Станция Борзя Забайкальской железной дороги. Какие американцы? Рядом аэродром стратегических бомбардировщиков, вот и все интернациональные связи.
Хижина дяди Тома. Дети горчичного рая. Это было все равно что получить письмо от Тома Сойера. Америка была не другая страна. Америка было другое измерение. Виртуальный мир. Политическая мифология. Земля была плоской, и Колумб ничего не открывал.
Меня позвали после уроков в учительскую. Там сидели директор, завуч, наша классная, председатель совета пионерской дружины, секретарь комитета комсомола школы, еще кто-то; и учитель английского. И этот учитель, англичанин наш, тридцатилетний развязный мужчина с резным профилем карточного шулера, спросил, как я посмотрю на то, чтобы переписываться с американским мальчиком. Я вытаращил глаза. Обстановка за столом потеплела.
К нам в школу пришло письмо, сказал англичанин.
И решили передать его тебе, сказал секретарь комитета комсомола.
С английским у тебя успеваемость неплохая, сказал директор.
И мне подвинули конверт. Конверт был узкий, длинный и весь белый. Вместо марки на нем был наклеен маленький советский флажок, красный с золотым серпом и молотом и звездой. А адрес был написан такой: Nick, Moskwa, USSR.
Это было письмо американского Ваньки Жукова на советскую деревню.
Но я не Ник, с сожалением и облегчением сказал я.
Это не важно, сказал незнакомый кто-то между директором и завучем. Американский мальчик из семьи трудящихся хочет дружить со своим ровесником из Советского Союза.
У меня были другие представления о дружбе. Если можно польщенно кряхтеть, то из меня исходили те самые звуки. Все слова на пэ: подсудимый подопытный пациент.
Ознакомительная версия.
