Она перемещалась так быстро, что иногда казалась мне несуществующей. Мои подруги в один голос утверждали, что Славка врет.
А бабушка Шура, рассматривая Славкины фотографии, сказала: «Жизнь парует».
И я почему-то не спросила, кого она парует. Валерика и Славку или Славку и меня.
3 сентября, еще
– Что такое зубное золото?
Катя отвела Мишу в школу и приехала ко мне на фабрику. Почему-то нервная.
– Что такое зубное золото?
Ну, и в каком заповеднике рос этот ребенок?
– Это золото, из которого делают вставные зубы.
– Людям? А зачем? Это модно, что ли? А почему я это пропустила?
– Катя!!! Отстань, а? Это было модно давно. Золотые зубы были только у богатых людей. С одной стороны, зубы, а с другой – никто не украдет. Как сейф. Но вот фашисты…
– Только не про фашистов, ладно? Эдик сказал, что кольца нам с Андрюшей сделают из зубного золота. Мне это не нравится, а тебе? Это как-то негигиенично. Кто-то ими жевал, а мы будем связываться ими же навеки, да?
– Нет!
У меня, например, нет кольца. Считается, что оно было красивое и с бриллиантами. А потом я поправилась, кольцо въелось мне в палец, палец чуть не отпал. И кольцо пришлось снимать в операционной. Опытный и для смелости выпивший хирург (наш друг) ассистировал ювелиру. При вскрытии выяснилось, что кольцо безвозвратно погибло. Еще считается, что я так прикипела душой к этому кольцу, что от всех других отказывалась категорически (также категорически я отказывалась от шубы, автомобиля, домработницы и поездки в Испанию (два раза)).
Я сочинила эти истории «на выход» и «для гостей». Теперь все их участники, особенно Сережа, верят, что все так и было на самом деле.
– Ты не будешь носить кольцо из зубного золота! – торжественно говорю я, обретая под ногами твердую почву. – Ты вообще никакого кольца носить не будешь, если они так!
– Мама, ты что? Ты что? – шепчет Катя. У нее в глазах стоят слезы.
3 сентября, ночь
Если бы я спала, то всю ночь мне снилась бы тетя Фарида. А поскольку я не спала, она просто стояла у меня перед глазами. Тетя Фарида жила в Судаке. Еще в Судаке было море и кролики. И я – унылая пятилетняя отдыхающая, в душе – принцесса, с виду – мальчик. Тетя Фарида тоже с виду была мальчик. Она курила. И у нее были усы. Я ей не нравилась. Не как пустое место, а сильно. Глядя на меня, она фыркала и отворачивалась. Ее воротило с души.
Зато кролики!
Они жили в большой клетке. Ели траву, шевелили ушами, смотрели прямо в глаза. Я сказала тете Фариде, что ее кролики похожи на Луиса Корвалана, потому что им тоже нужна свобода. «Зачэм?» – удивилась тетя Фарида. «В клетке – плохо!» – сказала я. «Так выпусти своего Луиса и не мешай жить моим кроликам!»
Я не мешала. Я открывала клетку. Вытаскивала их по одному. Выгуливала. Немножко дрессировала. Один, вы не поверите, научился носить мне газеты. Кусочками. Я собиралась отправить его в цирк. Но отправляла обратно в клетку. Плакала. Кормила.
«Любишь их?» – спросила тетя Фарида.
Я кивнула.
«А они – срут! Если любишь, чисти клетку!»
Я могла бы сделать вывод о том, что любовь – это когда много говна. Но я сделала другой: пока любишь – чистишь.
«Следи внимательно. Убегут – не выживут. Собаки злые. Разорвут. Да…» – сказала тетя Фарида.
«А если в лес? К родственникам? К зайцам?»
«Зачэм?» – удивилась тетя Фарида.
Через двадцать дней мы уехали.
В поезде я думала о кроликах. Ночью проснулась: я не помнила, не помнила, не могла вспомнить… Не могла… Закрыла ли клетку? Закрыла ли клетку?
Растерзанные, несчастные кролики, покладистые и добрые, бархатные уши, ласковые глаза… Растерзанные злыми собаками.
Мною! Мною! Брошенные, преданные и растерзанные…
Телефона у тети Фариды не было. Мы с папой дали ей телеграмму: «Кролики живы вопр ответьте срочно по адресу…»
«Все живы», – телеграфировала тетя Фарида. А через неделю она прислала фотографию. Клетка, кролики, двор, в кадр также попали ноги – табуретки, тети Фариды и петуха по имени Эдик.
Каждый год в конце августа тетя Фарида присылала фотографии кроликов. Двадцать пять лет подряд. Только фотографии. Сначала черно-белые, потом – цветные с подписью «Судак», потом поляроидные – плохого качества, но быстрого изготовления. За это время успело рухнуть многое. А мои кролики были живы.
4 сентября, утро
– Тебе надо помириться с Сережей. Кролики снятся к сексу, – сказала моя подруга Томка.
– Нет, я думаю, что тетя Фарида приснилась мне к свадебному путешествию.
– Тетя – может быть. А кролики – точно к сексу, потому что они – маньяки.
И мы чуть не поссорились навсегда. Потому что в моем сне было много добра и света, а в Томкиной версии только сексуально озабоченный домашний кролик.
Она сказала: «Это был мой первый сексуальный опыт! Это я прошу уважать! Это не у каждого есть знакомый кролик, а глаза – красные, налитые, а зубы – оскалил, уши – дыбом, на ногу мне – прыг. И весь – в движении… А кругом люди смотрят… Это травма! Это надо уважать…»
Я хотела спросить, точно ли это был кролик, но промолчала и пообещала уважать.
А еще Томка сказала, что ее бывшему мужу – хуже. И поэтому теперь она не спит не дома, как все нормальные люди, а в его палате. По очереди с новой женой.
Мы вздохнули друг другу в телефон и решили вставать.
Сережа попытался подлизаться и сказал мне: «Доброе утро», но какое в четыре часа оно доброе?
*
В пять тридцать под мое одеяло залезла Катя.
– А знаешь, их семья считает нас евреями по женской линии, – сказала она.
– Мы их тоже. По всем линиям. Особенно по шишечкам, – пробурчал Сережа. – И что? Они еще и антисемиты?
– Они сказали, что это не имеет значения, просто интересно, – зевнула Катя и поцеловала меня в плечо.
Если кому интересно, то пожалуйста.
Отец моей мамы умер до моего рождения. Но при жизни был инженером и пламенным большевиком. В детстве меня всегда интересовало, зачем он горел и зачем они все горели. Чтобы было лучше видно? Когда я спросила об этом у учительницы, она пообещала никогда не принимать меня в октябрята. От греха подальше (ребенок без Володи Ульянова на груди – это грех?) меня перевели в другую школу.
По дороге в другую школу мне обещали дать ремня и объяснили, что «пламенный» – это фигура речи. И этой фигурой каждый может пользоваться по своему усмотрению. И пламенными могут быть не только большевики, но и приветы, поцелуи и взгляды. И это все метафоры. Специальные слова для преувеличенных чувств. Для гостей и на выход. Ну, для вранья, в общем.
А дед, Петр Евграфович, был пламенный большевик без всякого вранья. Он строил социализм на шахте. То есть сначала саму шахту, потом транспортные пути, разгрузочно-погрузочные механизмы, товарные станции. А собственно социализм – не успел.
Его очень похвалили, назвали «специалистом», потом «старым специалистом» и съели. То есть посадили в лагерь.
С этой историей тоже было много вопросов. Я их задавала, на меня махали руками, газетой (папа), водили в библиотеку, нарочно оставляя меня один на один с ящиками из зала каталогов. Из-за этих вопросов меня даже проверяли у психиатра, который специализировался на диссидентах.
Кто такие диссиденты, я не знала, а врач сказал: «Спрашивай только по теме своего психоза, то есть по теме дедушки…»
Вопросы мои были такие: «Кто его ел? Вкусно ли им было? Остались ли шрамы? Почему его начали есть старым, если известно, что молодое мясо – лучше? И в какой лагерь? В тот же лагерь труда и отдыха «Патриот», куда сдавали меня? Или все это тоже – фигура речи?»
Врач сказал, что я ребенок, а не диссидент. И мои родители очень обрадовались. И от радости рассказали всю семейную историю, хотя она была и не для детских ушей. Потому что жена Петра Евграфовича, пока он сидел в лагере, гульнула и стала «gravida». Причем гульнула она на поселении в Сусумане. Это недалеко от Магадана.
Это только потом выяснилось, что она ничего не гульнула, а взяла на себя чужой грех. И чтобы грех освоился и всем был виден, она носила под платьями подушки разных размеров. А настоящий живот рос у одной старой сорокалетней женщины (простите, девочки, теперь бы я сказала, что у молодой), срок поселения которой подходил к концу, а впереди была новая интересная жизнь без жилья, денег, работы… И ребенок в нее не вписывался. Еще, конечно, у ребенка был отец. Но он как-то сразу канул. А у жены Петра Евграфовича был муж. И в отношении ребенка перспективы были лучше.
Отец зэк – это намного лучше, чем никакого отца.
А в это время в лагере Петра Евграфовича соблазнили евреи.
– Не ври, в Советском Союзе не было секса, а значит, и педерастов! – закричала Катя из-под одеяла.
– Не смей оскорблять своего деда! – закричал Сережа, чтобы лишний раз ко мне подлизаться.
– Так ты хочешь сказать, что они его… обрезали? – прошептала Катя.
– Они его полюбили, они его поняли, они с ним разговаривали…
