Сергей Лебедев - Люди августа

Ознакомительная версия.

Какая-то странная связь возникла у меня с этим мамонтом. Я представил, как он бился в яме, взрывал землю бивнями, стараясь спастись, как затих потом, обессилел, как долго не уходила из его могучего, крепкого тела жизнь; ревел ли он в отчаянии или сражался молча, были ли рядом другие мамонты или он оказался один?

Я уже не мог его продать, поступить с ним так, как будто он был просто куском доисторического мяса; я присыпал хобот землей и галькой, чтобы не добрались чайки, зная, что по весне талая вода растопит ледяную глыбу и утащит мертвого мамонта в океан.

Анна поняла меня, а никому больше я не рассказывал о находке. Уже случился дефолт, про который в экспедиции слышали только по радио, и мы шутили с ней, что я закопал в землю миллион долларов – именно миллион сулил за мамонта одержимый японец.

В ту осень и зиму в наших отношениях словно появилось дыхание. Прежде они были обрученностью, чем-то вроде вечной помолвки: мы жили вместе, накапливали воспоминания, знания друг о друге – но это нас не сближало, мы были ближе в разлуке, чем дома.

А теперь, – может быть, потому, что прошло два года и призрак ее отца отдалился, я больше не вспоминал о своих сомнениях, само время подтвердило, что его нет на свете, – появилась близость, появилось родство; Анна нашла работу, обжилась в Москве, казалось, ее уже не преследует прошлое; и я думал, что однажды мы сменим жизнь, уедем куда-нибудь далеко и от Грозного, и от вечной мерзлоты.

Я чувствовал, что никогда не отпущу ее; если что-то случится, она потребует разрыва – буду удерживать любой ценой, возникать на пороге, как окруженец дед Михаил: незаметно она как бы пересочинила меня, приписала мне внутреннее достоинство большее, чем я имел в действительности. Я был лучше в ее глазах, чем на самом деле, – и уже не мог отказаться от себя такого, каким она видела меня; смелым, во всем настоящим, идущим до конца.

В конце февраля мы стояли с Анной на мосту у Парка культуры. Солнце скатывалось за Воробьевы горы, а внутри заснеженного, блестящего золотом льда на реке – казалось бы, крепкого – уже чувствовались зарождающиеся напряжения.

Я много изучал лед, пока искал мамонта, и теперь рассказывал Анне, как солнце уже нащупало в ледяной массе ее неоднородности и части ледяного поля сдвинулись друг относительно друга – на миллиметр, на полмиллиметра; это и есть будущее, говорил я, оно уже зреет в этих трещинах, чтобы скоро расколоть лед. Мне казалось, что этот образ говорит о нас, о наших чувствах; я был счастлив.

Но самое наивысшее счастье – иногда лишь ложное прочтение откровения о будущем, когда человек ощущает прямую речь судьбы, но подменяет провиденциальность сентиментальностью; знак был дан, а я распорядился им самозабвенно и слепо, не увидел, что под золотым льдом откроются черные полыньи.

Через несколько дней неожиданно позвонил Муса, попросил срочно приехать – нужно поговорить, есть дело, сказал он. Я отказался бы, но Муса бесплатно помогал мне в делах Анны, и я чувствовал себя немного обязанным ему.

Мы встретились у «Октябрьской». Муса повел меня в ближние переулки, объясняя по дороге, что к нему обратились ребята из одной государственной конторы, им нужна команда для работы в Средней Азии… Ничего он толком не сказал, но был весел, поддел носком ботинка упавшую сосульку, будто мы шли отмечать какой-то праздник, и я подхватил смешливый его тон, пнул сосульку; навстречу попалась компания школьников, семиклассников-восьмиклассников, они толкались, лупили друг друга пакетами со сменкой, и мне показалось, что мы с Мусой – такие же прогульщики, сбежавшие со скучного урока, чтобы шататься по весенним улицам.

Мы вошли в неприметный подъезд без вывески, – не понять, жилой это дом или вход в какую-то контору; поднялись по пыльной лестнице на четвертый этаж – лифт не работал – мимо старых, обитых дерматином дверей, мимо консервных банок на подоконниках, полных окурков. Я уже догадывался, что это: бывшее районное управление КГБ, конспиративное их помещение; отец однажды рассказывал, как его вызывали на беседу, предлагали стучать на товарищей по работе, – и описывал такой же подъезд, неухоженную лестницу, банки с окурками… Отец говорил, что наверху была дверь с кодовым замком и его провожатый звонил, чтобы открыли. Да – на четвертом этаже оказалась металлическая дверь, замок с циферками; Муса позвонил.

Таким убогим, таким беззубым – словно шамкающий рот старика – все это мне показалось, что я воспринимал происходящее как экскурсию в прошлое, мне даже было интересно, что же понадобилось наследникам КГБ от меня и Мусы, какую работу нам предложат. Чтобы показать Мусе свою догадливость, я напел вполголоса:

Муса сделал страшные глаза, щелкнул замок, дверь открылась. Низкий человечек в штатском, похожий на дворника, жителя подсобки, повел нас по длинному коридору. Плохой, вылезающий из пазов, затертый паркет, побеленный потолок, в приоткрытые двери кабинетов видна дешевая мебель, хромые шкафы, окна, заклеенные на зиму бумагой, – все как в рассказе отца…

Пыль и тлен; я вспомнил, как огнемет окатил пламенем бараки колонии Песьего Царя, и подумал, что хорошо было бы зайти сюда с таким же огнеметом, направить раструб вдоль коридора, нажать на спуск, сжечь это паучье гнездо, пережившее свою эпоху на восемь лет. Но потом улыбнулся этим мыслям: что они могут, бледная немочь, чего их бояться?

Мы вошли в последний кабинет. За столом сидел мужчина средних лет; он был каким-то смазанным, утекающим, словно его сфотографировали, не наведя объектив на резкость, а фотокарточка вдруг ожила, заместила лицо.

Я сел за стол, ожидая, что он мне скажет. И вдруг заметил, что Муса сместился так, чтобы перекрыть мне выход. А человек-фотокарточка посмотрел на меня и спокойно сказал:

– Мы бы хотели поговорить с вами про Марса Фаисханова.

Про Марса?

Я обернулся к Мусе, еще не понимая, не желая верить.

Муса чуть улыбнулся, два раза качнул головой, показывая мне: да-да, про него самого.

Это был крах, паралич воли. Тело оказалось неимоверно тяжелым, стул врос в пол, стены комнаты разъехались, а весь остальной мир исчез вообще.

Человек пододвинул ко мне бумаги, лежавшие на столе.

– Вот показания гражданина Кирилла Грачевского. Убийство по неосторожности, незаконное хранение оружия, можно в принципе и бандитизм квалифицировать, было бы желание. Как говорится, по предварительному сговору, в составе преступной группы… Но вы нам не нужны. Нам нужен Фаисханов.

Кирилл, Кирилл, сбежавший от нас! Сексот! Откуда они вообще знают о нем? Откуда?

Человек-фотокарточка молчал, сложил руки, сцепив пальцы, и глядел с мнимо сочувственным интересом.

Кирилл! Я вспомнил, как Марс разговаривал с ним: стукачом был… при начальстве состоял… вернулся, чтобы в колонии лесопилку оборудовать… Нет. Марс ошибся. Кирилл не сам туда вернулся. Бывший милицейский куратор его послал. Дал добро, обещал крышу. А мы им перешли дорогу, сломали бизнес. Кирилл рассказал своему менту, что произошло, сам он не мог выяснить, кто мы такие. А в МВД могли. И положили материал под сукно, впрок. А теперь поделились с ФСБ. Если Муса здесь, значит, он дал показания! Данила? Джалиль? Они будут обрабатывать всех. Марс, Марс, что же случилось? Тебе объявлена война?

Я все-таки сумел обуздать панику, реальный масштаб комнаты вернулся. Меня когда-то допрашивали по делам о контрабанде, я все-таки знал, как вести себя в таких ситуациях; но Кирилл – так попасть, так отомстить, с такой ясностью понимать, что значит бумага, подшитая в дело! Муса – он изначально был их? Нет, тогда бы не понадобилась бумага Кирилла…

– Не знаю никакого Грачевского, – ответил я. – Это ошибка.

– А вот ваш друг Муса так не считает, – сказал человек-фотокарточка. – Он все подтверждает. Вы там были.

– Это ложь. Вам нечего предъявить. Где доказательства, кроме этих бумажек? – сказал я, стараясь, чтобы голос не сбился.

– Доказательства? – переспросил человек за столом. – Доказательства?

Он вдруг переменился, пиджак стал ему тесен, галстук сдавил горло; он собрал пальцы в щепоть и стал перетирать что-то воображаемое между ними.

– Мы всегда найдем, что предъявить, – сказал он с удовольствием, поражаясь моей глупости. – Всегда.

…Карагандинский архив, десятки других архивов, где смотрел я дела тридцатых годов. Миллионы страниц фальшивых свидетельств, самооговоров, лживых показаний, признаний, выбитых под пытками… Им снова не нужны доказательства. То, о чем я читал в следственных делах, стало реальностью. Безопасность, старая шлюха, не сдохла.

Ознакомительная версия.