Ф. Нурисье. Хозяин дома
Лорд лежит в искрящейся темноте. Он укрыт с головой и задыхается от жара, а вокруг плавают видения. Ее глаза, волосы, тонкая рука, охваченная плетеным ремешком браслета. Лорд лежит, затаив дыхание, боясь спугнуть наваждение, но оно все тревожнее, все беспокойнее, тает, как воск, и исчезает. Он откидывает одеяло и дышит полной грудью, мокрый, как мышь, побывавшая в луже.
С воздухом возвращаются звуки. Свист и дыхание спящих. Храп Черного, волнами угрозы вздымающийся к потолку. Ближе – птичий свист спящего Шакала и шорохи ворочающихся тел. Курильщик, не просыпаясь, тянет подушку из-под Табаки и перекладывает ее на Лорда. Лорд уворачивается, передвигаясь к краю кровати. У Лэри – свет ночника. У Македонского тоже свет, заслоненный газетой. Лорд смотрит в потолок, который как будто притягивает его. Потолок тянет и приближается, и вот они уже совсем рядом: колесо, птичья клетка и раскосые глаза воздушного змея. Странное творится с Лордом. Он лежит и одновременно стоит. Стоящий Лорд легок, как пушинка. Он видит потолок и ночник Лэри в форме гриба, и самого спящего Лога с розовым отсветом на волосах, и себя внизу, лежащего под скомканным одеялом, – он видит все это с высоты, на которой никогда не бывал, – высоты своего роста. Не успевает подумать об окне и о свежем ветре, врывающемся в форточку, как переносится на подоконник. Лицо овевает ночной прохладой. Ветер приносит с собой отдаленный шум – хохот и визг беспутно веселящихся Крыс. Могу ли я пойти, куда захочу? Тень его скользит над полом – слишком легкая – проходит сквозь дверь в темноту, и Лорд закрывает глаза, чтобы лучше видеть свой путь там, где он есть, и где его нет. Мимо пролетают темные стены, разверстой пастью наезжает раскрытая дверь. В Могильных окнах – зимняя луна, он прозрачен в ее свете. Ступеньки, чужой коридор…
Лорд протягивает руку, она уплывает в пустоту, ощупывая ее, пропуская сквозь пальцы, пролетая сквозь встречные двери. Он отстает, и когда она нащупывает ту единственную дверь, что ему нужна, он еще далеко, а рука уже скользит по лицу спящей на полу. Наконец Лорд нагоняет ее (всего лишь руку!) и ее прикосновение становится его прикосновением.
Рыжая девушка в съехавшей с плеча майке садится на матрас, вглядываясь в темноту.
– Что это? Эй! Уходи! Уходи отсюда!
Лорд вздрагивает на кровати и ловит воздух ртом.
Вокруг ворочаются, ворчат и вздыхают. Он замирает. Я был там. Я действительно там был! Ладонь еще ощущает жесткость огненных волос. Выше пояса он плавится от жара, ниже – ему холодно. Может, в странствиях по ночному Дому мой призрак застудил себе ноги? Это больно. Лицо Лорда кривится, он рад темноте, скрывающей его гримасы.
Храп Черного. У Лэри – свет. У Македонского – свет. На полу на плитке закипает чайник. Кому-то приспичило пить чай.
– Ну нет! Подавишься! – громко произносит Черный между двумя всхрапами. Это смешно, но никто не слышит и не смеется. Мокрой спиной Лорд липнет к матрасу. Лицо горит, ноги леденеют. Так бывало и раньше, но сегодня это расплата за странное «нечто», которое он позволил себе совершить. Кто-то напоминает ему, что он такое. Пол-человека. С ногами мертвеца.
– Нет, – шепчет Лорд. – Я не буду об этом думать!
И тут же представляет свои ноги мертвыми, сине-белесого цвета. В пятнах. И начинает задыхаться.
Крадущиеся шаги.
Рядом садится Македонский и просовывает грелку под одеяло.
– Я ждал, пока вода закипит.
Лорд молчит, пока горячая грелка не растапливает лед, и до ступней не доходит тепло, которое обожгло бы руки.
– Спасибо, – говорит он тогда. – Я просто трус. Там слишком медленно течет кровь. Как в русалочьем хвосте.
– Не бойся, – говорит Македонский.
И уходит. Зеленая лампа-светлячок у его изголовья гаснет.
– Эй, – раздается сверху сонный голос Горбача. – Мне послышалась песня. Вы там поете, что ли?
Черный перестает храпеть.
– Нет, – говорит Лорд. – Никто не поет.
То, что я сделал, вовсе не было песней.
Он лежит тихо. Что он празднует с улыбкой на губах и грелкой под ногами – тайна даже для него самого. В эту ночь ему не уснуть. Он мог бы сбежать от бессмысленного лежания в коридор – уже сам по себе, на колесах – и там, при свете свечей в скользко-кафельном туалетном царстве гасить тоску в компании таких же бессонных, бесконечно сбрасывая и прикупая карту за картой. И в каждой даме проступали бы ее черты, и ему захотелось бы накрыть их ладонью, спрятать, пока другие не увидели то, что видит он: огонь ее волос под королевской диадемой, черноту ее глаз на картонных обрезках. «Что с тобой, Лорд?» – спросят его вкрадчивые голоса, а он не будет знать, что ответить. Поэтому он остается. Лежит и смотрит в потолок. Лучше уж так, заколдованным, плодящим любопытных призраков. Он лежит и празднует свою призрачную встречу.
Мягкое нечто пружинисто вспрыгивает ему на живот и садится, обмотав лапы хвостом. Кошка. Лорд не гонит ее, хотя понимает, что это не Мона. Это чужой кот. Пальцы Лорда погружаются в его шерсть, пушистую, как у болонки.
– Ты откуда? – спрашивает он.
Кот молчит, как и подобает бессловесной твари. Зато с тихим всхлипом просыпается Шакал. Волосы торчат дикобразьими иглами, словно во сне его ударило током. Смотрит бессмысленно. Постепенно взгляд проясняется и загорается любопытством.
– Ага, не спишь, – говорит он. Смотрит на колени Лорда. – Что это с Моной? С чего она так припухла?
– Это не Мона, – отвечает Лорд, рассеянно улыбаясь. – Это совсем не Мона.
Тридцать восемь тюков он на пристань привез,
И на каждом – свой номер и вес…
Льюис Кэррол. Охота на Снарка
Утром нас ждет сюрприз. Возвращение из Наружности Летуна с заказами. Очень редкое событие. Крыса приходит перед первым уроком с черной дорожной сумкой через плечо. Кладет ее на учительский стол. Молния взвизгивает. Вампироподобная – черная помада, белая пудра – Крыса один за другим вытаскивает из сумки свертки и раскладывает их на столе. Лэри выхватывает из общей кучи тот пакет, что явно с диском, и убегает. Я беру тяжелую коробку, перевязанную розовой лентой. Дальше ничего не вижу и не слышу, пока не расправляюсь с лентой и с оберткой и не заглядываю внутрь. Божественный запах! Шоколадные спинки блестят аккуратными рядками. Каждая лепешка в отдельном гофрированном гнездышке, на своей подстилке, сверху все прикрыто хрупкой бумагой. Приподнимаю ее, трогаю одну из спинок, облизываю палец. Потом пересчитываю, сколько их всего. Два этажа, в каждом ряду по четыре лепешки, а рядов тоже четыре. Всего, значит, тридцать две. Закрываю коробку и прячу в стол. Ленту сую туда же. Теперь можно посмотреть, что у других.
Смотрю. Черный умотал на подоконник со стопкой журналов. Перед хищно перебирающими по столу щупальцами Слепого Крыса выкладывает три банки кофе, четыре блока сигарет, коробок батареек и черные очки гнусной конфигурации. У Горбача – набор расчесок и трубка из пенки в замшевом футляре. На столе еще два пакета, но их мы распечатать не успеваем. Посреди класса вдруг возникает Р Первый и спрашивает, чем мы занимаемся, когда урок уже начался и учитель на подходе. Крысу он будто бы не замечает.
Быстро убираем все с глаз долой: вещи, оберточную бумагу ленточки и бечевки – все, что пахнет праздником и может расстроить учителей, не принимающих в этом празднике участия. Крыса застегивает сумку и уходит.
– Как самочувствие? – спрашивает Ральф, останавливаясь возле стола Лорда.
Лорд пожимает плечами:
– Хорошее.
Ральф кивает ему, отходит и свешивается над затылком Курильщика:
– А у тебя?
В ответ Курильщик краснеет и моргает:
– Нормальное.
Ральф осматривает его с ног до головы, как будто сильно сомневаясь в его нормальном самочувствии, и наконец уматывает к своему стулу.
В обеденный перерыв я достаю Сфинкса до тех пор, пока он не сдается и не просит Македонского снять со стены карту Новой Зеландии. Под ней к стене прикноплены два рисунка. Оба большие, каждый почти в половину карты.
На одном – черной тушью – дерево, раскидистое и корявое, почти без листьев. На голой ветке сидит очень одинокий и лохматый ворон, а внизу, у корней, свалка всякого мусора. И хотя мусор самый обычный, человеческий, почему-то сразу понятно, что накидал его ворон – и бутылки, и кости, и значки рок-фестивалей, и календари, – и вообще, может, именно оттого он такой грустный, что слишком много в своей жизни израсходовал. В общем, это картина про всех и про каждого – смешная на первый взгляд и печальная на все последующие, как все, что рисовал Леопард. Второй рисунок в цвете. Тощая песочного цвета кошка, посреди растрескавшейся пустыни. Глаза ярко-зеленые, а мордой немного смахивает на Сфинкса. Вокруг только трещинки и призрачные кусты, усеянные бело-желтыми улитками. На земле, у самых ее лап, осколки улиточных домиков, покрытые, как царапинами, заметками и латинскими изречениями. И чьи-то непонятные следы. То ли птичьи, то ли звериные. Тянутся мимо кошки, закручиваются петлями вокруг кустов, и исчезают где-то вдали.
