Ознакомительная версия.
Я смотрела на Волгу – глубокого розового, предрассветного цвета. Из фиолетовой дымки формировался и возникал новый день. Туман загадочно окутывал наш обрыв, и мне показалось, будто дом наш плывет в облаках.
У меня потекли слезы – от восторга и трепета, и я побежала скорее будить своих – так мне хотелось поделиться такой красотой.
Дети и муж вышли на улицу и замерли от восторга.
Так и стояли мы, потрясенные и растерянные. И еще – очень счастливые!
Отмыли и украсили дом – надо жить, и жить с радостью – потому что я к ней готова.
К тому времени у нас уже жили первые приемные дети. Муж относился к этому терпимо. Я убеждала его, что он – большой молодец, пошел на такое! Он и сам был горд собой. Местные газеты пестрели заголовками: «Французский журналист усыновляет русских детей!»
Люди относились к нему с уважением, и ему это было очень приятно. Я никогда не перетягивала одеяло на себя – ему так проще, значит – так и будет. Главное, что мы спасаем детей!
Семь лет мы жили без газа – топили печку, заготавливали дрова. Но дом оказался теплым, и печка не подводила – щедро отдавая свой жар и тепло. Строили-то на века, много поколений вперед – для детей, внуков, правнуков. Такой дом был наследным.
И еще одна мистическая история – сон.
Моя любимая бабушка Клавдия была человеком неверующим. Хотя ее крестили по рождению, но в храм не ходила. Все объяснимо – бабуля жила в такое время, когда вера преследовалась. Но и воинствующей атеисткой она не была.
Вторая моя бабушка, казачка Ольга, человек религиозный и строгий, даже суровый, все время молилась.
Бабушка Клава пела, привила мне любовь к музыке и танцам, учила накрывать на стол, причесываться, одеваться – быть женщиной и нравиться окружающим.
Каникулы в станице у бабушки Оли – это тяжелый физический труд, ведра воды из ручья, еда поросенку, корм курам, змею не бояться, а забить тяпкой. Жизнь в станице была тяжела, и сама бабушка Оля была непростой – с ней было трудно, ехать в станицу мне не очень хотелось – я понимала, что меня ждет.
Жизнь в доме у бабушки Клавы – вот где был праздник! Шумные дни рождения, красивые наряды, духи и помада. Всегда весело, всегда ярко, красиво и вкусно. Меня мучило это с детства – есть Бог или нет? Почему моя бабушка Оля с ним разговаривает, а любимая бабушка Клава – нет?
Каждый вечер перед сном я говорила Богу: «Если ты есть, покажись! Докажи мне, что ты все-таки есть».
Что с моей мамой? Почему в детстве, когда она была мне так нужна, она со мной не жила? Почему ни разу меня не приласкала?
У меня много вопросов: а почему так много религий? Раз Бог один, значит, и религия должна быть одна, и все будут счастливы! Вот где логика, где? Какие-то сказки – Адам, Ева, райский сад и все прочее. Какая глупость – ад и рай. Разве нельзя было придумать что-нибудь посерьезнее? И эти вопросы мучили меня многие годы. И чем старше я становилась, тем строже я задавала Богу свои вопросы, но снова не получала ответ.
Перед отъездом в Париж моя подруга Тома отвезла меня в Лавру. Я была на восьмом месяце беременности, но поехала за благословеньем на отъезд. В Лавре меня испугала толпа. Я ожидала интимности, а тут – несметное количество людей.
В последний раз я там была в детстве с бабушкой Клавой – мы пришли как в музей. Так я и воспринимала тогда храмы, ведь все мы были советские-пресоветские!
На исповедь в Лавре была очередь. Я подошла к священнику, а он, посмотрев на меня строго и хмуро, задал вопрос, когда я в последний раз причащалась. Я растерялась и пролепетала, что в далеком детстве. Он громко, в голос отругал меня, и я, роняя слезы, бросилась на улицу.
Ревела как белуха – и во дворе Лавры, и потом в поезде. Я пришла с таким трепетом, с такой надеждой, с доверием. А меня за порог и с позором?
Это, наверное, у меня отпечаталось в сознании очень надолго. Потом был благословенный Покровский монастырь в Бюси-о-Нот, где меня поддержали прекрасные женщины, матушка Ольга и матушка Елизавета, игуменья Ольга, научили разговаривать с Богом – ну, как умею! Как делала это моя бабушка Оля. Учили просить милости у девы Марии – защитницы матерей.
– А если я не умею молиться? – осторожно спрашивала я у них.
– Говори с ним своими словами, как ты умеешь. Он все равно услышит тебя и поймет!! Они-то наши защитники! – отвечала мне игуменья Ольга.
Я задумалась. И вдруг в мою голову пришла мысль:
– Блажен, кто верует!
«Какие они счастливые, – подумала я. – Им куда легче, чем всем остальным, – они верят! А я – изгой!»
Два моих самых любимых героя – Альберт Эйнштейн и Дмитрий Лихачев. Сколько я прочитала про них, как много размышляла над их биографиями, судьбами, перипетиями жизни. Узнала из книг, что людьми они были верующими. Разумеется, Эйнштейн – иудей, а Лихачев – православный.
«И что же, – подумала я. – Я не могу уверовать? Два эти гения верят, а я не могу? Что не пускает меня? Да и кто я такая, чтобы подвергнуть сомнению существование Господа? Великие люди, которые знали и понимали больше, чем я, – не сомневались!»
Получается так. Если я не могу поверить в Бога, то должна поверить им – моим кумирам, моим героям!
И я постепенно, по капельке, крошечными шажками начала приходить к Богу.
И тут случилось вот что.
Я увидела сон, о котором позже, спустя много лет, рассказала владыке Иосифу, митрополиту Иваново-Вознесенскому и Вичугскому. Мы говорили с ним долго, подробно. А после владыка сказал, что мечтал бы о таком божьем подарке.
Я развела руками. А что я могла еще сказать? Что ответить? За что именно мне такая выпала честь, не знаю.
Просто – спасибо и все – за прозрение! Доверие. Счастье.
Этот сон перевернул всю мою жизнь. Рассказать его невозможно, приоткрою лишь краешек.
Я вижу огромный зал. Его заливает свет – густой, молочно-белый. Колонны, уходящие в небеса-купола. Потолка, крыши нет, уходят колонны далеко ввысь, в бесконечность.
Там, наверху, в этой бесконечной и неохватной выси, есть только очень прозрачный, голубой и яркий свет. Все очень реалистично и явно – я четко не разделяю, это сон или явь? Но знаю, что это – истина, правда. Словно на погруженной в проявитель пленке, эти ощущения появляются не сразу, осторожно, постепенно и ненавязчиво. Сейчас, по прошествии времени, я понимаю, что это был не сон – это был разговор.
Всю жизнь я, как капризный ребенок, буквально требовала подтверждения – простите за дерзость. И я его получила – с лихвой.
Огромные колонны задают масштаб – люди маленькие, но не незначительные, не муравьи, не насекомые, нет – просто мельче того, что их окружает. Словно гулливеры в стране великанов. У меня нет чувства унижения, уничижения, а есть четкое, вполне осознанное ощущение и понимание храма. Его величия.
Я узнаю каких-то людей – мне кажется, старых знакомых. Мы здороваемся одними глазами, не кивая друг другу, и я остро ощущаю успокоение, благодать. Ведь я так долго требовала, так долго ждала – и вот…
Еще я четко понимаю, что сейчас меня позовут. Подойдет моя очередь, и я наконец смогу получить истинный ответ.
Нетерпения, тревоги, суеты, страха нет. Все просто ждут, терпеливо, с достоинством. Мы все там оказались не просто так, мы выполняем миссию. Какую – не знаю, но чувствую и понимаю, как это важно.
И я начинаю повторять про себя вопросы, которые я должна задать Ему. Главные вопросы, волнующие меня много лет. Только бы не забыть!
Почему-то я понимаю, что должна идти, хотя меня никто не позвал. Я отрываюсь от колонны и – иду!
У гениального художника Эрика Булатова есть картина: на черном фоне дверь – свет проникает только из узкой щели, из-под двери. Что это? Узенький выход наружу, туда, где надежда? Когда я рассказывала свой сон Эрику, он, услышав про мою дверь, заплакал.
Дверь в никуда? Или дверь в истинный мир, дверь в познание?
Меня ничего не будоражит и не пугает – я знаю, что там хорошо. Предчувствую, что за дверью свет еще ярче, еще пронзительней. Откуда оно?
Дверь открывается, и мне надо сделать первый шаг. Но это не твердь, не земля, не настил, а какое-то синее, прозрачное и при этом густое и плотное звездное пространство – воздух, космос, небо? Не понимаю, но не боюсь. Я делаю это абсолютно бесстрашно – этот шаг в пространство, в бездну и синеву, почти в никуда – и понимаю, что делаю правильно.
И снова свет – манящий, оглушительный, накрывающий, проникающий и затопляющий меня – он потрясает. Он не ослепляет – он наполняет меня свободой, спокойствием, радостью.
Почти исчезает его необъятная синева, пропадает, переливаясь, перетекая в светлый, прозрачно-серебристый, яркий, снова пронзительный, но не слепящий, не тревожащий свет. Я вижу слабые очертания, ореолы или тени трех фигур – очень светлые тени. Фигуры подвижны, и они видят меня. Они готовы меня заметить! Я вижу их и даже общаюсь с ними. Центральная фигура выше, две по бокам – чуть ниже, чуть меньше. Лиц я не вижу, только очертания, и четко понимаю, что мне не хватает ума, сердца и знаний, чтобы быть с ними на равных. Но я понимаю их, как понимаешь своего новорожденного младенца, как чувствуешь молчание близкого и любимого человека.
Ознакомительная версия.
