– Внимание… внимание! Передаем чрезвычайное обращение… Чрезвычайное обращение ко всем гражданам России… Внимание!
Появился Сильвестров. Хмурый и строгий, в черном пиджаке и бордовом галстуке, он напоминал директора похоронной конторы с хорошей репутацией. Его гладиаторский ежик за ночь совсем поседел и стал благородно серебристым, лицо было припудрено, скулы убедительно тронуты румянцем. Меня поразило, что у них, там, в Кремле кто-то еще думал о макияже ровно через пять минут после расстрела трех тысяч человек на Красной площади. Камера приблизилась, Сильвестров поднял недобрые холодные глаза.
– Россия, – низким, чуть осипшим голосом произнес он. – Наступил момент истины.
Сильвио был безупречен, его самообладание в который раз меня потрясло. Он выдержал паузу и продолжил:
– Я пришел вернуть вам гордость. Да, гордость и силу. Но сначала я должен сказать вам правду, и я знаю: эта правда вам не понравится. Но другого пути у нас нет.
Сильвио нахмурился. За его спиной высились своды какого-то кремлевского зала, щедро украшенного малахитом и позолоченной лепниной, который смахивал на декорацию ко второму акту «Золушки».
– Почти сто лет коммунисты вбивали в русский народ идею интернационализма, затем пришло время европейской толерантности. Последние двадцать лет бесстыжей диктатуры Тихона Пилепина, воровской тирании уровня банановой республики, окончательно развратили Россию. И вот результат: сегодня орда дикарей устраивает языческую вакханалию в сердце столицы, на Красной площади.
Сильвестров замолчал, потом тихо спросил:
– Может ли русский человек пасть ниже?
После гнетущий паузы продолжил, но уже громче:
– Где наша честь? Где наша гордость? Что мы сделали с нашей славой? Втоптали в грязь? Распродали за грош на европейских базарах, разменяли за алтын на турецких курортах? А ведь слава-то эта нам даже и не принадлежит, нам ее вручили, чтобы передать детям и внукам. Слава и гордость…
Сильвестров запнулся, точно у него перехватило горло.
– Ведь она, эта слава, нам досталась напрямую из рук Петра Великого и Владимира Мономаха… Из рук Кутузова и Суворова, Пушкина и Толстого, Менделеева и Лобачевского. Сохраните славу, не замарайте и детям своим передайте. Славу государства Российского, славу земли Русской… И в позоре этом мы все виноваты, мы все и каждый из нас. Каждый, кто называет себя русским. Русским не по крови, а русским по духу…
Он задумался. Замолчал, вперившись взглядом в камеру, и потом продолжил:
– А ты? Где был ты? Что ты делал, когда пилепинская банда разворовывала страну? Когда его лихая братва гнала нефть и газ за бугор? Когда бывшая чекистская сволочь набивала мошну казенным золотом? Когда их отродье по Монте-Карло и Монако прожигали наши с тобой деньги… Где был ты? Да, ты!
Сильвио поднял руку и ткнул указательным пальцем прямо в меня. Я поежился – это уже напоминало сеанс какого-то телевизионного гипноза.
– Ты скажешь: я человек маленький, что от меня зависит? Что я мог сделать? Я винтик большой машины. Винтик… – Сильвестров брезгливо скривил рот. – Врешь, не винтик ты, а человек. Русский человек! Никогда русский человек не был винтиком! Да, красная сволочь пыталась сделать из нас рабов, превратить русский народ в холуйское стадо. Миллионы лучших людей стерли в пыль, по лагерям, расстрельным камерам, по ссылкам и эмиграциям. Но не кончился русский человек. И не кончится никогда! Не дождетесь!
Сильвио погрозил крепким кулаком в камеру.
– И из пепла возродится русский человек, расправит плечи и, как богатырь былинный, как Илья Муромец, восстанет, поднимется выше гор, выше неба. Ибо нет силы, способной сломить русского человека, нет врага, могущего одолеть его. Да, мы, русские, долго терпим. Но терпение наше не безгранично. Говорят, что мы, русские, долго запрягаем, – и это верно. Но уж как запряжем – держись! Держись! Мы так полетим, так поскачем, что чертям в аду тошно станет!
Сильвестров недобро усмехнулся.
– Сегодня на Красной площади банда абреков пыталась унизить Россию. Они плюнули нам в лицо – мне, тебе, твоей матери. Они, эти дикари, наивно полагали, что русские утрутся. Ведь так было не раз – утирались. Утирались да еще и прощения просили…
Он сочувственно покачал головой, потом посуровел и рубанул ладонью воздух.
– Хватит! – заговорил Сильвестров, весомо чеканя каждое слово. – Уничтожив бандитов на Красной площади, я одновременно приказал нанести ядерный удар по столице так называемого султаната, а по сути – по гнезду исламского терроризма.
Меня накрыло ощущение нереальности, какого-то муторного кошмара. Я помотал головой, взъерошил волосы руками.
– Россия – ядерная держава. Хочу напомнить всем, кто забыл: наша экономика, может, слаба и меньше экономики какого-нибудь Бенилюкса, но зато мы можем стереть этот Бенилюкс с лица планеты за двадцать минут. Ядерная политика двадцатого века была политикой сдерживания. Политикой угроз и политикой устрашения. Двадцатый век кончился. Сегодня от угроз Россия переходит к действию. Мы в одностороннем порядке выходим из всех подписанных ранее соглашений по ядерному регулированию. Ядерная доктрина сегодняшней России – безусловное применение оружия массового поражения в любой ситуации, требующей его применения. Речь идет обо всем спектре оружия, тактическом и межконтинентальном. Россия оставляет за собой право в единоличном порядке выбирать цель, способ и время их уничтожения.
– Это же терроризм… – проговорил мой сын, не отрываясь от экрана. – Государственный терроризм.
– Америке и Европе вряд ли понравится новая доктрина России, – Сильвестров усмехнулся. – Но мне плевать, что думают на этот счет в Вашингтоне или в Женеве. Меня волнует моя родина. Моя Россия! И я не остановлюсь ни перед чем, не пожалею ни крови, ни самой жизни для возрождения чести и славы моей страны. Россия, я клянусь: я верну твою славу, я верну твою гордость!
Больше находиться в подвале я не мог, я задыхался. Грохнув дверью, выскочил в монастырский двор. Белесое, какое-то мертвенно-ртутное небо на миг ослепило меня. Сквозь пелену светился расплавленный диск мутного солнца. Я через голову стянул мокрую рубаху, скомкав, бросил ее в траву. Опустился на корточки, обхватив голову руками. Издалека долетел стрекот какого-то мотора, где-то рядом домовито кудахтали куры, по-деревенски пахло теплой соломой. Боже мой, что это было, там, в подвале – бред, сон? Сеанс массового гипноза? Ведь этого же просто не может быть!
– Эй?
Кто-то осторожно тронул меня за плечо. Дмитрий, мой сын. Он присел рядом на корточки.
– Ты как? – спросил он. – Я просто испугался, что тебе плохо… что у тебя там сердце или…
Я помотал головой, попытался улыбнуться, говорить я не мог, в горле стоял ком. Неуклюже обняв сына за плечи, я прижал его к себе. Господи, он испугался, мой сын испугался за меня! Когда последний раз кто-то беспокоился обо мне? Когда и кто? Я закусил губу, до боли зажмурился, но чертовы слезы все-таки потекли из глаз.
– Митя… – Я проглотил соленую горечь. – Милый мой Митя… Все у нас будет хорошо… Все у нас будет…
Будто сирые скитальцы, точно выбившиеся из сил паломники, мы обнявшись стояли на коленях в жухлой траве монастырского двора, я, уткнувшись лицом в его макушку, вдыхал запах волос, такой знакомый, почти мой собственный. Где-то продолжал трещать мотор, дальняя электричка, не громче кузнечика, уносила за собой нежный перестук колес, рядом гуляли пестрые куры, в сухой траве лежала ржавая подкова, как бы намекая на возможность если не счастливого, то хотя бы благополучного исхода.
– Все будет хорошо, – повторил я, с безнадежным упорством гладя ладонью его затылок.
Не знаю, душный ли сентябрьский полдень с запахом деревенской пыли, или слепящая ртуть белесого неба, или ржавая подкова в выгоревшей траве, а может, все это вместе, – только я вдруг с невыносимой остротой ощутил приступ щемящего счастья, огромного, гораздо больше моей грудной клетки. Счастья, по-детски радостного взахлеб и одновременно горького в своей мимолетности. В один миг – в него вместилась целая вселенная: веселый отец с золотым саксофоном, тень матери, тихий снег за ночным окном, Шурочка в школьной форме, осенний бульвар и Чистые пруды, закат над Гудзоном, – в этот миг моя бестолковая жизнь внезапно приобрела смысл, каждый поворот запутанной судьбы наполнился значением и логикой. А как же? – ведь каждый поворот неумолимо вел меня сюда, к сыну, на этот монастырский двор. Вел к этому бесценному мгновенью – только сейчас до меня по-настоящему дошла мудрость гетевского Фауста.
Время исчезло – кого интересует время, если тебе только что шепнули про бессмертие? Не знаю, как долго мы стояли в пыли двора, но в нашу почти идеальную вселенную начал вторгаться какой-то настырный шум вроде треска утреннего будильника, что вползает в дрему. И как во сне подсознание пытается втиснуть назойливый звон в логику утренней дремы, так и мне уже привиделись какие-то сельские мотоциклисты, беспечной колонной путешествующие по окрестным лугам. Шум нарастал и постепенно превратился в грохот.
