Зачем ты втягиваешь меня в это? Что я должна делать? Плакать, кричать и каяться? Вот официантка, у нее на ноге пластырь. Тебе ее жалко? Нет. Ты даже не видишь, что она тут ходит. Ты будешь каяться за то, что не увидела пластырь на ее ноге?
Мы не убиваемся по незнакомым людям.
Я не люблю острова. Я врала тебе. Я всем вам врала. Когда ты уезжаешь, нужно, чтобы все оставшиеся чувствовали себя в жопе. Иначе какой смысл уезжать? Мой муж сказал мне, что имеет значение вектор. Если ты уезжаешь не от, а на… на родину, например, тогда ты можешь жить. Тогда за тобой закрываются двери.
А если ты бежишь, они просто шлепают туда-сюда. Они все время открыты. Он сказал: «Если бежишь, ты уже соляной столб».
Соляной столб, а не героиня. Ты же хотела быть героиней? Признайся. И сейчас хочешь. Тебе нравится бежать и оглядываться назад, потому что когда-то у тебя был шанс, а потом ты просто просирала свою жизнь. Ума тебе выдали много, и надо же как-то объяснять, да?
Мой муж сказал, что это последнее дело – заполнять свою жизнь чужими грехами. Мне не в чем каяться, понимаешь? Ты выбрала это, я выбрала другое. Всё. Вопрос закрыт. Десять лет назад я была такой же дурой, как ты. Но мой муж сказал мне, что теперь я буду умной.
У нас нет для тебя денег. И я не буду вписывать никого в свое завещание. Надо уметь останавливаться. Особенно в безумии.
Когда Руслан приехал ко мне, он сказал: «Слава, на фига ты так гонишь?» А я сказала ему: «Ну, вам же это нравится. У вас же рефлекс спасателя. Вы же любите ходить с голым задом и помогать детям Африки…»
Он сказал мне, что я толстая сволочь. И мой муж, он тоже мне так сказал. Мы уже были знакомы тогда.
Я перестала тебе писать. А ты – нет. Ну? В чем я не права?
Иметь шалую мать-подружку-предательницу с экзотическими причудами где-то очень за границей – вам же всем это нравилось. Ну не я ли была темой номер один, когда вам не о чем было поговорить? Ну?
И я не плачу в подушку. Я очень занята для того, чтобы плакать в подушку. Миллионы людей не воспитывают своих детей и ничего при этом не чувствуют. Многие из них считаются не просто приличными – они считаются талантливыми, продвинутыми и авторитетными. И Нобелевские лауреаты среди них тоже есть.
Вы мне надоели. Мой муж сказал, что вы мне давно должны были надоесть. Он удивлен, что я так долго терпела приписанный мне статус подлючьего фокусника.
8 сентября
– Она хоть страшная как моя жизнь? – спросила Люся-олигарх.
– И Гвидо тоже никакого не было? – спросила Инна, отложив на время свадьбы подъем регионов.
– А Руслан ее наверняка тогда трахнул, – вздохнула Марина. – Тварища.
*
Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь квалифицированно объяснил мне, что Слава не права. Мне бы хотелось, чтобы ее тронную речь кто-нибудь добрый и умный разобрал на тезисы и свел к нулю. Мне бы хотелось, чтобы во рту не было этого кислого привкуса.
Мне бы хотелось закрыть двери. Забить их наглухо и уйти.
И еще мне бы хотелось с ней помириться.
С ней. Со Славой.
*
– Я грустный, – говорит Миша. – Я очень грустный. Мне детей жалко. Особенно всех.
*
А Тома не приезжала осуждать Славу. Они лично не знакомы, и вообще. Тома – философ, специалист по концепциям апокалипсиса в домодерной Европе. Она хорошо разбирается в концах света. Поэтому риелтор. Она говорит, что дом – это первое и последнее убежище человека. Она говорит, что еще есть кровь. И кровь – такая же архаика, как и дом. Но дом, кажется, старше, важнее и архетипичнее. Даже если этот дом просто пещера или, например, квартира.
Я потом додумаю эту мысль, а пока удивляюсь. Тома сидит у нас на кухне и больше не седая. И не принципиальная.
– Может быть, на этой свадьбе я встречу своего человека? – спрашивает она.
– Двадцати двух-четырех лет? Ты хочешь такого маленького своего человека? – удивляюсь я.
– Теперь, когда я цвета баклажана, почему бы и нет?
– А в городе бабушки Милы баклажаны называют синенькими…
– Нет, синенького я не хочу… Только зелененького, незрелого. А еще очень важно, чтобы у него была здоровая печень.
В этом месте надо плакать, но мы смеемся.
9 сентября, раннее утро
А мы все время смеемся, когда надо плакать. Кто-то сказал нам, что слезы – это стыдная слабость. И наши враги не должны ее видеть. Мы всегда живем с оглядкой на врагов. Хотя со многими из них мы даже не знакомы.
Враги – тоже метафора. Фигура речи. Лучше думать, что кругом враги, чем знать, что кругом пусто.
Получается, что, кроме невидимых и, наверное, несуществующих врагов, мы никому не нужны.
Спрашивается: зачем тогда смеемся, если хочется плакать?
А Сережа спит.
Предатель.
9 сентября, утро
И я тоже буду… А проснусь через девять дней на десятый, и все уже будет в порядке. А семнадцатого все будут подбегать к этому предателю и спрашивать: «Ой, а где же наша Наташенька (она же Толик, она же Изя)?» А он будет говорить: «Спит, спит себе, знаете ли, и плевать хотела…»
И ему будет стыдно и грустно. Как сейчас мне.
*
Выясняется, что Гоша, брат Андрюши, на свадьбе пить не будет, потому что ему за руль и в отпуск. У него бархатный сезон. Поэтому банкет лучше перенести.
Еще выясняется, что у Вовки, который считается моим биологическим отцом, на семнадцатое намечены встречи с избирателями и с телекамерами. У него, оказывается, старт кампании. И нам должно быть лестно запустить его избирателей в ресторан. Но хочется почему-то запустить не избирателей, а тяжелый предмет, и не в ресторан, а прямо в голову. Вовке в голову.
Еще из крупных проблем – неожиданно запивший тамада, «моей-маме-нечего-надеть», дождь в прогнозе погоды и вопрос Кати: «А что делают люди после свадьбы?»
*
А из хорошего – смирение.
Мы неожиданно привыкли, что Катя теперь всегда будет сначала женой, а потом, может быть, дочерью.
– Я не люблю жареную картошку, порезанную кубиками, – говорит Сережа. – Пусть теперь Андрюша думает, как сказать ей об этом.
– А вдруг он как раз любит?
– Кубиками? Извращенец!
Не остро, не остро, не остро. Я ищу в себе дыры и пропасти, в которые так сладко падала все это время, и не нахожу. Не остро. И кое-где даже растет трава.
9 сентября, день
– Ваш сын укусил Макара, – строго говорит учительница.
– За что? – спрашиваю я.
– А это имеет значение? – удивляется она. – Ну, за руку. Можно подумать, если бы он укусил Макара за ногу, это бы меняло дело…
Я киваю. Не меняло бы, конечно.
Но вопрос не в месте нанесенных увечий, а в причине. У человека могут быть причины, по которым он превращается в собаку. Деньги, например, могут быть причиной. Или другие травмирующие обстоятельства.
– За что? – снова спрашиваю я.
– За солнце, – нехотя отвечает Миша. – Я считаю, что если солнце садится, то у него есть попа.
– А Макар?
– А Макар говорит, что попа и пися – это плохие слова и их говорить нельзя. А сам пошел к Ольге Ивановне и сказал.
Он морщит нос. Поправляет очки, подсовывает под стекла указательные пальцы. В глазах собираются слезы. И важно поймать их руками и сразу, на выходе.
– Он больше не будет, – говорю я.
– Не уверен, – вздыхает Миша.
Учительница сурово качает головой. Ей грустно. Но немножко смешно. А Макар – ябеда. Я бы сама его укусила.
10 сентября
В ресторане – траур по поверженным леопардам. Почему-то по синтетическим. Стулья наряжены в пятнистые чехлы, официанты – в шапочки с ушами. У официанток на юбках – хвостик. На стенах висят трофеи – пустые бутылки, кобуры, сабли, лицо убиенной косули, три фотографии медведя и грамота кабинета министров «Лучшему охотнику страны».
Все это считается концептуальным.
Только можно мы не будем здесь жениться?
– О да! – говорит выглянувший из запоя тамада. – Ваш ресторан классом похуже. И это меня эстетически оскорбляет. Я не могу писать сценарий для вечности в забегаловках.
Мне не смешно. Не зло. Не агрессивно. И не страшно, что все пойдет прахом.
Ненаписанный для вечности сценарий – это какая-никакая, а гарантия.
Конец света временно откладывается. По причине эстетического возмущения автора.
11 сентября
А мы спим. Еще не долго, не глубоко, по очереди: Сережа в первой части ночи, я – во второй. Но это большой прогресс.
*
Бабушка Шура нарядилась и пришла к загсу. Это – в итоге. А сначала она пропала и ее искали. В моргах, в больницах, в милиции, в церкви. Еще у соседей.
Нас спасли прогресс, цивилизация и функция «последний набранный номер». Это был номер такси…
Когда мы ее нашли, папа сказал шепотом: «Я еще не готов быть сиротой».
«А никто не готов, Лешенька! – лучезарно улыбнулась бабушка Шура. И добавила: – Сыночек».
Иногда бабушка Шура знает, что у нее склероз. И когда знает, очень стесняется. Ей неловко. Склероз – большое беспокойство для окружающих. Зато ее личная война закончилась миром.
