И я не плачу в подушку. Я очень занята для того, чтобы плакать в подушку. Миллионы людей не воспитывают своих детей и ничего при этом не чувствуют. Многие из них считаются не просто приличными – они считаются талантливыми, продвинутыми и авторитетными. И Нобелевские лауреаты среди них тоже есть.
Вы мне надоели. Мой муж сказал, что вы мне давно должны были надоесть. Он удивлен, что я так долго терпела приписанный мне статус подлючьего фокусника.
8 сентября
– Она хоть страшная как моя жизнь? – спросила Люся-олигарх.
– И Гвидо тоже никакого не было? – спросила Инна, отложив на время свадьбы подъем регионов.
– А Руслан ее наверняка тогда трахнул, – вздохнула Марина. – Тварища.
*
Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь квалифицированно объяснил мне, что Слава не права. Мне бы хотелось, чтобы ее тронную речь кто-нибудь добрый и умный разобрал на тезисы и свел к нулю. Мне бы хотелось, чтобы во рту не было этого кислого привкуса.
Мне бы хотелось закрыть двери. Забить их наглухо и уйти.
И еще мне бы хотелось с ней помириться.
С ней. Со Славой.
*
– Я грустный, – говорит Миша. – Я очень грустный. Мне детей жалко. Особенно всех.
*
А Тома не приезжала осуждать Славу. Они лично не знакомы, и вообще. Тома – философ, специалист по концепциям апокалипсиса в домодерной Европе. Она хорошо разбирается в концах света. Поэтому риелтор. Она говорит, что дом – это первое и последнее убежище человека. Она говорит, что еще есть кровь. И кровь – такая же архаика, как и дом. Но дом, кажется, старше, важнее и архетипичнее. Даже если этот дом просто пещера или, например, квартира.
Я потом додумаю эту мысль, а пока удивляюсь. Тома сидит у нас на кухне и больше не седая. И не принципиальная.
– Может быть, на этой свадьбе я встречу своего человека? – спрашивает она.
– Двадцати двух-четырех лет? Ты хочешь такого маленького своего человека? – удивляюсь я.
– Теперь, когда я цвета баклажана, почему бы и нет?
– А в городе бабушки Милы баклажаны называют синенькими…
– Нет, синенького я не хочу… Только зелененького, незрелого. А еще очень важно, чтобы у него была здоровая печень.
В этом месте надо плакать, но мы смеемся.
9 сентября, раннее утро
А мы все время смеемся, когда надо плакать. Кто-то сказал нам, что слезы – это стыдная слабость. И наши враги не должны ее видеть. Мы всегда живем с оглядкой на врагов. Хотя со многими из них мы даже не знакомы.
Враги – тоже метафора. Фигура речи. Лучше думать, что кругом враги, чем знать, что кругом пусто.
Получается, что, кроме невидимых и, наверное, несуществующих врагов, мы никому не нужны.
Спрашивается: зачем тогда смеемся, если хочется плакать?
А Сережа спит.
Предатель.
9 сентября, утро
И я тоже буду… А проснусь через девять дней на десятый, и все уже будет в порядке. А семнадцатого все будут подбегать к этому предателю и спрашивать: «Ой, а где же наша Наташенька (она же Толик, она же Изя)?» А он будет говорить: «Спит, спит себе, знаете ли, и плевать хотела…»
И ему будет стыдно и грустно. Как сейчас мне.
*
Выясняется, что Гоша, брат Андрюши, на свадьбе пить не будет, потому что ему за руль и в отпуск. У него бархатный сезон. Поэтому банкет лучше перенести.
Еще выясняется, что у Вовки, который считается моим биологическим отцом, на семнадцатое намечены встречи с избирателями и с телекамерами. У него, оказывается, старт кампании. И нам должно быть лестно запустить его избирателей в ресторан. Но хочется почему-то запустить не избирателей, а тяжелый предмет, и не в ресторан, а прямо в голову. Вовке в голову.
Еще из крупных проблем – неожиданно запивший тамада, «моей-маме-нечего-надеть», дождь в прогнозе погоды и вопрос Кати: «А что делают люди после свадьбы?»
*
А из хорошего – смирение.
Мы неожиданно привыкли, что Катя теперь всегда будет сначала женой, а потом, может быть, дочерью.
– Я не люблю жареную картошку, порезанную кубиками, – говорит Сережа. – Пусть теперь Андрюша думает, как сказать ей об этом.
– А вдруг он как раз любит?
– Кубиками? Извращенец!
Не остро, не остро, не остро. Я ищу в себе дыры и пропасти, в которые так сладко падала все это время, и не нахожу. Не остро. И кое-где даже растет трава.
9 сентября, день
– Ваш сын укусил Макара, – строго говорит учительница.
– За что? – спрашиваю я.
– А это имеет значение? – удивляется она. – Ну, за руку. Можно подумать, если бы он укусил Макара за ногу, это бы меняло дело…
Я киваю. Не меняло бы, конечно.
Но вопрос не в месте нанесенных увечий, а в причине. У человека могут быть причины, по которым он превращается в собаку. Деньги, например, могут быть причиной. Или другие травмирующие обстоятельства.
– За что? – снова спрашиваю я.
– За солнце, – нехотя отвечает Миша. – Я считаю, что если солнце садится, то у него есть попа.
– А Макар?
– А Макар говорит, что попа и пися – это плохие слова и их говорить нельзя. А сам пошел к Ольге Ивановне и сказал.
Он морщит нос. Поправляет очки, подсовывает под стекла указательные пальцы. В глазах собираются слезы. И важно поймать их руками и сразу, на выходе.
– Он больше не будет, – говорю я.
– Не уверен, – вздыхает Миша.
Учительница сурово качает головой. Ей грустно. Но немножко смешно. А Макар – ябеда. Я бы сама его укусила.
10 сентября
В ресторане – траур по поверженным леопардам. Почему-то по синтетическим. Стулья наряжены в пятнистые чехлы, официанты – в шапочки с ушами. У официанток на юбках – хвостик. На стенах висят трофеи – пустые бутылки, кобуры, сабли, лицо убиенной косули, три фотографии медведя и грамота кабинета министров «Лучшему охотнику страны».
Все это считается концептуальным.
Только можно мы не будем здесь жениться?
– О да! – говорит выглянувший из запоя тамада. – Ваш ресторан классом похуже. И это меня эстетически оскорбляет. Я не могу писать сценарий для вечности в забегаловках.
Мне не смешно. Не зло. Не агрессивно. И не страшно, что все пойдет прахом.
Ненаписанный для вечности сценарий – это какая-никакая, а гарантия.
Конец света временно откладывается. По причине эстетического возмущения автора.
11 сентября
А мы спим. Еще не долго, не глубоко, по очереди: Сережа в первой части ночи, я – во второй. Но это большой прогресс.
*
Бабушка Шура нарядилась и пришла к загсу. Это – в итоге. А сначала она пропала и ее искали. В моргах, в больницах, в милиции, в церкви. Еще у соседей.
Нас спасли прогресс, цивилизация и функция «последний набранный номер». Это был номер такси…
Когда мы ее нашли, папа сказал шепотом: «Я еще не готов быть сиротой».
«А никто не готов, Лешенька! – лучезарно улыбнулась бабушка Шура. И добавила: – Сыночек».
Иногда бабушка Шура знает, что у нее склероз. И когда знает, очень стесняется. Ей неловко. Склероз – большое беспокойство для окружающих. Зато ее личная война закончилась миром.
Первыми забылись колдуны. Рассосались как не было. Ушли враги, дэмоны, желание менять квартиры… И другие желания, считавшиеся странными. Их место занял немецкий язык. И детство, в котором были бонна, фарфоровая кукла, привезенная отцом из Парижа, пони, подаренный крестным, и бесконечный поиск салфетницы, без которой невозможно начинать обед.
Врачи говорят, что в склерозе только детство и имеет значение. Только оно и помнится хорошо.
«Мне надо чаще бывать в свете, – говорит бабушка Шура. – Я провела здесь буквально полчаса, и меня трижды расцеловали и угостили шампанским».
«У тебя диабет! – возмущается папа. – Тебе нельзя спиртного!»
«Неужели? Ты думаешь, что это может мне навредить?»
Бабушка Шура у нас ровесница Первой мировой.
И мне кажется, что по поводу пони она врет.
12 сентября
План взятия Бастилии такой: в два часа дня Андрюша приедет к нам домой забирать Катю. В четыре факт передачи собственности подтвердит специально обученная женщина из Дворца бракосочетаний. В шесть по этому поводу можно будет напиться. В ресторане без леопардов. Без леопардов – это пока единственная хорошая новость.
– Что тебе не нравится? – спрашивает Катя.
– Промежутки, – говорю я. – Что мы все будем делать в промежутках?
– Фотографироваться!
– У нас дома?
– Немножко дома. Потом поедем в театры… Нам дали много абонементов за это.
– Катя?! – рычит Сережа. – Я чего-то еще не знаю о твоей жизни? За что вам дали абонементы?
– Ну это как наказание.
– Это я понял… Дальше…
– Мы будем фотографироваться на сценах, в ямах, в пустом зрительном зале и в ложах… Бесплатно нас не пускали. Пришлось покупать много билетов. А много билетов – это же абонемент?
– В яме – зачем? – уточняет Сережа.
– Это романтично. Пюпитры, стулья, приглушенный свет. И мы…
– А мы? – спрашиваю я.
