Дубовые панели поглощали свет, дым колыхался волнисто, как на кораблекрушениях Айвазовского, и творческий процесс, зуд нежных душ, мечтательно почесывал что-то очень важное в жизни.
– По два с полтиной за строчку… – грезил Яша-1.
– И заметь – любая…я…я! – поддал Яша-2. – С национала свой спрос: хоть какой-то ритм, где-то рифма – а! о! шедевр народной сокровищницы! орден! звание! всем пукать от восторга!
– Сорок строк – стольник в день, – зарыдал Нюма. – Господи, ну почему дуракам счастье!
Шел десятый час: ни одного свободного места. У официанток пропотели подмышки. Языки развязались и стали длинные, змеиные, сладкие и без костей. В среде искусства, замкнутой в периметр кабака, решалось, кто с кем спал и зачем, кто делал аборт, кто кому дал денег, кому предложили договор, а главное – кто кому лижет и кто кому протежирует. Это сплетенье рук, сплетенье ног, переходящее в судьбы скрещенье, как справедливо отметил классик, напоминало грибницу в фанерной коробке. Эх, ребята, не знать вам уже ЦДЛ старых времен.
За столиком в глубине элитного угла, слева от входа, обер-драматург и редактор «Огонька» Софронов, осаленная туша сталинских эпох, с важностью начальника счастливил собутыльников довоенной историей:
– …И Алексей Толстой со смехом выдает этот анекдот про Берию и сталинскую трубку. Все свои, проверенные, пуганые, смеются: границу знают! Лавренев, Шагинян, Горбатов… И вдруг Толстой замечает, что у Лавренева лицо стало буквально гипсовым. Глаза квадратные и смотрят в одну точку. Толстой следит за направлением его взгляда – и находит эту точку. Это крошечный микрофончик… Незаметно так закреплен за край столика. И под стол от него тянется то-оненький проводочек.
Алексей Толстой стекленеет от ужаса. Он хорошо помнит, как у него тормознули на границе вагон с награбленным барахлом из Германии, и на его телеграмму лично Сталину пришел ответ: «Стыдитесь зпт бывший граф тчк».
И Толстой начинает без перехода превозносить величие вождя всех народов. Клянется в преданности. Преклоняется перед гениальностью его литературных замечаний. А в глотке сохнет, аж слова застревают.
И все как-то быстро, тихо расплачиваются и встают.
И видят, что Мариэтта Шагинян отцепляет этот микрофончик, сматывает проводок, вынимает из уха микронаушник, и прячет весь этот слуховой прибор в сумочку. Старуха была глуха, как тетерев. И ей привезли из-за границы приспособление.
Толстой хотел ее убить! Одной рукой за сердце, а другой …… этой …… по ……!
Ему посмеялись в меру субординации.
А кругом! Нестора мне, Тацита, Чосера! За приставным столиком у лестницы тихо спивается в прозелень рано лысеющий Казаков, любимец всех, принятый в Союз по двум рассказам. Евтушенко, вертя головой короткими птичьими движениями, как следящий за окружающим пространством истребитель, внимательно фиксирует боковым зрением, все ли на него смотрят. Изящная Ахмадуллина укладывает под стол очередного хахаля, пытавшегося пить с ней на равных. Рождественский, картавя и заикаясь, тщится поддерживать беседу, которая катится от него, как поезд от хромого на перроне, и слово заскакивает в вагон на два предложения позднее своего места. Максимов примеряется к ближайшей морде, которая ему не нравится. Праздник литературы!
И в этот бедлам застенчиво торкается пополнение. В дверях встает, как портрет джигита в рамке, парень с необыкновенно выразительным кавказским носом. Такой руль. Паяльник шнобелевич. Багратион отдыхает.
Сквозь дым битвы и гам славы он безнадежно выцеливает орлиным оком свободный стул. И планирует к нему на любезных крыльях. И два Яши хотят его гнать. Это Нюмин стул. Занято. В туалет отошел.
– Ба! У нас гость! – возникает Нюма и хватает пролетающую официантку за ближнюю выпуклость. – Раечка, стульчик организуй нам. – А двум Яшкам делает рожи: молчать, пьяные идиоты!
И они переглядываются, как аборигены, которые хотят съесть Кука. И расцветают циничным дружелюбием. Легко знакомятся, церемонно трясут руки.
– Не хотите ли рюмочку? – радушно приглашают щедрые москвичи. И доцеживают сиротские капли. И выжидают испытующе.
– Сейчас я закажу, – объявляет гость и гордо зовет официантку. Официантка его гордость игнорирует профессионально. Официантка, как публичная мать, реагирует на плач только своих.
И Кавказ вовлекается в прогресс, то бишь разделение труда. Два Яши с Нюмой держат на коротком поводке официантку, а сын гор цитирует меню бесконечно, как эпос. А они корректируют этот арт-огонь по кухне в сторону эффективности.
И дают понять небрежно, что вообще-то они знаменитые московские поэты. С Олимпа спустились поужинать. Не хрен собачий.
– А тебя сюда, Руслан, каким ветром занесло-то?
При этом Руслан интересует их только со стороны кармана, где деньги лежат. Его жизнь – его проблема. Кого колышет чужое горе. Москвичи живут собой, и то трудно. Руслану по закону гор положено платить. Его допустили в святая святых – ЦДЛ, и поэты с ним как с равным.
– Покушать захотел, дал швейцару денег, он пустил. Нигде мест нет, а.
Ну, есть у размашистых выпендрежных кавказцев этот невинный снобизм: совать бабки швейцарам и проникать в разные закрытые места, чтоб среди столичной элиты гульнуть с размахом, засылая иногда бутылку за столик соседствующих знаменитостей. От широкой души и в знак большого уважения. Это ты, Руслан, удачно зашел. В самое то место. И в нужный момент.
Скромностью и щедростью горец приятно располагал к себе. Закосевшим друзьям хочется сказать человеку приятное. Ничто человеческое халявщику не чуждо.
– Руслан, – благосклонно интересуются они, – ты откуда родом, милый юноша? – И тут же забывают вывихнутое слово, обозначающее точку на Кавказе, о которой они никогда не слышали и не надеются услышать впредь.
Как ни расширяется сознание пьяного человека, оно не в силах вместить подсознание поэта. Желание влечет нас железной рукой с татуировкой «необходимость». Иллюзия свободы – это опиум для бедных.
– Рус-слан, – интересуется Яша-2, – а поэты в вашей… – и замедляется, мучительно ища необидное слово… – в вашей маленькой стране есть?
– У нас все поэты! – пылко отвечает Руслан. – Но пока нет.
– А… переводчики?.. – спрашивает Яша-1.
– Переводчиков тоже нэт, – коротко вздыхает Руслан.
– Дю перфэ, – заключает Нюма.
– Что?
– Нет в мире совершенства, – вздохом завершает Нюма этот дивный диалог из «Маленького принца».
Наступает та отвратительная стадия пьяного безобразия, когда поэты не контролируют себя и принимаются читать стихи. Три бояна вещих, три хитрожопых поросенка, три мудреца в одном тазу пустились по морю в грозу, обрушивают на голову одиночки свой гений. Гений заунывен, депрессивен, напевен и гнусав, как принято. Авторская манера чтения есть форма мести поэта окружающим плебеям. «Вай-вай-вай!» – так обычно передаются в русском письме восхищенно-льстивые возгласы, издаваемые лицами щедрых смуглых национальностей.
И, переполнившись восторгом, сын гор ненадолго отплывает туда, где журчанье струй в тиши и прохладе настраивает на умиротворяющий лад. В туалет, то есть.
(– А вот и он, – проговорил Яша-2, неуверенно озаряясь.
Друзья осознавали ситуацию.
– Ну что – пробуем?.. – не всерьез спросил Нюма.
– Чего пробовать?! Трясти надо! – шепотом закричал Яша-1.
– Возможно, Бог есть, – умиленно сказал Яша-2, – и возможно даже, у него есть слух. И он внял нашей молитве…
Покорный слушатель всегда вызывает расположение поэта. Молчит – значит понимает.
– Только говорили – и вот. Если не он – то кто?
– Да может он неграмотный вообще? Альпийский козопас?
– Дурак ты? Если может прочесть слово «ресторан» – грамотней чем надо.
– А, попытка – не пытка, Лаврентий Павлович!)
Их абрек вернулся, в подражание Нюме цапнул официантку, получил шлепок по рукам и (для чужих) краткий пинок в голень, и обескураженно сел:
– Слушай, как ее позвать, понимаешь?..
– Слушай внимательно, – строго сказал Яша-Раз. – Ты грамотный?
– У меня образование, – с достоинством ответил горец.
– Ну-ка скажи, как на твоем языке будет река?
Руслан сказал. Воспроизвести по-русски друзья не смогли.
– А луна?
– Небо? Мать? Друг?
– Оружие? Битва? Могила? Храбрость?
Семантические ряды сыпались, как кубики из дырки в мешке со словарным запасом великого и могучего. Это приняло характер игры:
– Любовь? Целомудрие? Верность? Смущение?
– Старик? Дом? Поле? Колосья? Дерево?
– Ручей? Гора? Облако?
Поэтический лексикон слетал и кружился, как золотые листья с волшебного деревца Страны Дураков.
– Жизнь? Смерть? Добро? Зло?
– Ребя, – заключил Яша-Два, – он знает все слова.
– Знаю, – подтвердил Руслан.
– А написать их можешь?
– На чем?
– На бумаге!
– Конечно.
– Без ошибок? – въедливо допросил Нюма.
