Ознакомительная версия.
На каникулах мне случилось прочитать Грина, и я сразу оказался в плену его обворожительных героинь. Как мне тогда казалось, Капитонова Тоня очень походила на милашку Дэзи из «Бегущей». И не только потому, что подобно племяннице Проктора, первой обратила на меня внимание и сделала своим попутчиком, а, скорее всего, оттого, что соответствовала Дэзи внешне, во всяком случае, только так я мог представить себе Дэзи: смуглой и круглолицей, с вьющимися, непокорными локонами и ясными, карими глазами. Не говоря уже о том, что так же, как и у гриновской героини, её доброта непостижимо уживалась с дерзкой смелостью, решительностью и совершенной открытостью, в то время как я совсем не был похож на Томаса Гарвея, и если и не представлял по отношению к нему полную противоположность, то уж точно был человеком скрытным и излишне предусмотрительным. Тоня, однако, как и полагалось настоящей Дэзи, нисколько не конфузилась от такого несоответствия, продолжая общаться со мною просто и непринуждённо и, пожалуй, была на тот момент моим самым верным и самым надёжным другом.
Она была из местных и очень любила север. Её незамысловатые коротенькие рассказы о глубоких горных озёрах, о найденных в ущельях фиолетовых кварцах, нефелиновых пустынях и белых стремительных речушках, в которых водится хариус и радужная форель, дополнялись моей фантазией и сведениями из многочисленных книг по истории здешних мест. В каком-то смысле я стал маленьким краеведом, правда, моя известность не выходила за узкий круг библиотекарей и продавцов из двух существующих в городе книжных магазинов. Тоня почти помирила меня с севером. Я по-прежнему радовался тёплым ветрам с юга, но смотрел на здешние сопки и болота уже иначе, без привязавшихся к ним бесцеремонных прилагательных «тоскливый» и «унылый». Это не могло случиться без самого непосредственного участия той, которой волею случая суждено было оказаться рядом. Всякая её мысль тотчас становилась моею, и я очень хотел увидеть всё то, о чём она рассказывала и говорила. Мне казалось, что это я с ней, а вовсе не с отцом или Витей Ткачиком заглядывал в глубокие горные озёра, старался отыскать аметисты в каменистых ущельях, пересекал зыбучие нефелиновые пески и следил за хариусами и форелями в быстрых речушках предгорий Хибин.
Скажете, я придумал свою кареглазую Дази? Если да, то я употребил не более воображения, чем вы, когда придумывали себе тех, кого любили и тех, кто вам был близок.
Вряд ли кто-нибудь и она сама в том числе, догадывался о той незримой связи, которая объединяла нас. Тот, кто осуждает меня и пеняет на мою нерешительность, сам не в курсе того, о чём пытается размышлять. Многое можно перезабыть в жизни, только то, что испытывал я тогда – забыть невозможно. Ни через пять, ни через десять, ни через сорок лет. Конечно же, никто не знал о том, что творилось в моей душе. Мне представлялось, что поделиться с кем-нибудь моей тайной означало бы потерять её, отдать даром тем, кому она совсем не нужна. Как же я был впоследствии не согласен с Пушкиным, с которым потом всю жизнь вёл заочную полемику, когда он в «Евгении Онегине» написал, явно не меня имея в виду: «…Зато и пламенная младость Не может ничего скрывать.
Вражду, любовь, печаль и радость Она готова разболтать…»
Может, ещё как может, дорогой Александр Сергеевич!
Тоня так и осталась в моей душе милой маленькой Дэзи, несмотря на то, что будущее оказалось совсем не таким, как в романтической феерии Александра Грина. На следующий год моей соседкой по парте уже была Галя Григорьева, а Дэзи, окунувшись в неразбериху и сумбур вечного школьного праздника, одела жёлтое карнавальное платье загадочной Биче Сениэль, в котором её было так легко перепутать. «Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве. Нехороший цвет…»
Говорят, что в жизни не бывает случайностей. Это верно. Но только в том случае, когда случайности связаны между собою причинностью и лежат в одном смысловом поле. И даже в детстве, в котором ничего не бывает навсегда.
III
Школа, пожалуй, не дала мне ничего, кроме впечатлений. Учителя не воспринимали меня как способного мальчика и щедро одаривали меня своим равнодушием. Лишь Вера Михайловна Тепукина, учитель химии, противясь всему педсовету, не разделяла мнения коллег о моей бесперспективности. Я был благодарен Вере Михайловне, но совсем не сердился на остальных учителей за их педагогическую близорукость. Уверенность в том, что моих знаний будет достаточно, чтобы поступить в любой вуз, была сильнее даже юношеского максимализма, который, как известно, постоянно вынуждает его носителя заявлять о своей исключительности. Я полагал своё образование делом приватным и ничего в этом смысле не ожидал от школы. Особенно после того, как физик Борис Петрович вывесил возле своего кабинета адреса заочных физмат школ и подготовительных отделений вузов. Теперь учебный процесс окончательно перестал меня интересовать, тем более что из Питера начали приходить отличные отзывы на все мои выполненные работы. Как часто любил повторять мой отец, самый верный способ споткнуться и упасть – это смотреть себе под ноги, вместо того, чтобы смотреть вперед. Разумеется, это прекрасный принцип, особенно если не заглядывать слишком далеко.
Но был среди моих учителей и тот, кого я по-настоящему любил. Он был в моём воображении воплощением мужественности и достоинства, мудрости и жизненного опыта.
Это был учитель труда с совершенно банальной фамилией Фадеев.
Команданте «Фа», как я его называл.
Отчего команданте? Потому что я, как и многие мальчишки моего времени, был увлечён идеями добра и справедливости и знал, что против вселенского угнетения, зла и невежества сражаются пламенные команданте, в числе которых, безусловно, находился и наш учитель труда.
Но команданте «Фа» меня недолюбливал. На субботниках он давал мне самую тяжёлую лопату, на уроках, где на операцию отводилось фиксированное время, у первого отбирал поделку, да и спрашивал строго, всячески придираясь и устраивая всевозможные каверзы. На автоделе, которое он преподавал в старших классах, команданте никогда не просил у меня изложить теорию, он знал, что в теории я разбираюсь гораздо лучше других. Он обычно давал мне какую-нибудь практическую задачку, чтобы мои руки испачкались в смазке и машинном масле. Он понимал как никто другой, что я страшно не люблю машины, всяческое адреналиновое вождение и другие подобные игрушки и забавы для взрослых. Только это нисколько не снижало градус моего обожания команданте.
Я очень рано приобщился к книгам и во многом именно им обязан своим воспитанием и мироощущением. Оттого и не требовал от окружающих тотальной любви и выделения собственной персоны на как не-то особые роли для избранных. Нелюбовь я полагал делом обыкновенным, заурядным, совершенно банальным. «Причём здесь книги и упомянутая тобой нелюбовь?» – спросите вы. А притом, отвечу я, что даже в самых объёмных романах, для прочтения которых необходима железобетонная сила духа и феноменальная память, дабы не заблудиться во множестве действующих лиц, лишь только двое любят друг друга, а все остальные только тем и заняты, что им мешают. Возможно, я литературу понимал слишком буквально, только нелюбовь команданте казалась мне вполне естественной, поскольку ему было кого любить: мало ли было в классе мальчишек, подобно ему, обожавших автомобили и всяческие жужжащие механизмы. Я совсем против этого не возражал и не ревновал его к ним. Разве что-то могло помешать мне восхищаться команданте, подпитываться силой его духа и вдохновляться его нравственным примером?
Надо сказать, что внешность команданте была весьма незаурядна и сильно не соответствовала его простоватой фамилии. В профиль команданте чем-то походил на Пушкина, однако в трёх четвертях и в фас его облик напоминал Ноздрёва с ксилографированных Бернардским рисунков Агина. Только никаким Ноздрёвым и, тем более, Александром Сергеевичем мой пламенный команданте, разумеется, не был. Его сдержанность и рассудительность не давала оснований для подобных сравнений, а отсутствие малейшей склонности к бессмысленному фантазёрству уже полностью исключало какую-либо внутреннюю похожесть с вышеперечисленными. Команданте «Фа» обладал олимпийским спокойствием, был немногословен и горделив, и легкая, чуть заметная полуулыбка никогда не покидала его открытого и благородного лица. В этой полуулыбке было сокрыто столько мудрости и глубины, что перед ней меркли мои мелкие неурядицы и недоразумения, отступала бестолковая суета и нелепая разбросанность по пустякам, мне грезилось что-то возвышенное, горнее, достойное этой приветливой безмятежности посвящённого.
Вглядываясь в его лицо, мне даже казалось, что я слышал какие-то обрывки фраз, медленный речитатив и словно шелестящий шум летнего дождя – чуть слышимый стихотворный рефрен…
Ознакомительная версия.
