Мужчины дружно гоготнули и стали от скуки разминаться, разгоняя собирающуюся возле ног ряску.
– По поводу Лысенко каюсь. Нарушил клятву Гиппократа, отчего пребывал некоторое время в состоянии депрессии.
Румянцев, измучив червяка и намучившись сам, швырнул его с досады в реку. Тихо булькнув, тот нырнул, и в месте его погружения тут же шаркнула переливающаяся в лучах солнца матовая спина сазана.
– Вот парадокс жизни, – доктор показал на тонкую рябь воды, – стоило мне только снять его с крючка, как его тут же записали в рацион.
– Петрович уху солил? – с поляны донесся хрипловатый бас.
– Да.
– Тогда готово, – слышно было, как стукнула ложка о чугунок и Семеныч закряхтел, снимая котелок с треноги.
* * *
– Так, дети, закругляемся. – Отец поднял руку, ставя ладонь козырьком.
– Мы до протоки и назад! – крикнул я ему в ответ, старательно налегая на весла и разворачивая лодку.
– Только по-быстрому. Уха поспела.
К берегу вышли наши мамы: моя и Катина. С реки дыхнуло прохладой, и Катина мама, поставив руки рупором, крикнула нам вслед:
– Катя, тебе не холодно?
– Нет. – Катька даже не посмотрела в ту сторону, откуда кричала ее мама.
Я заметил это и счел нужным сделать ей замечание:
– Так не поступают девочки из благородных семей.
– Хватит меня учить, учитель. Дома учат, в гимназии учат, и ты еще взялся.
– Извини. – Я налег на весла, стараясь не обращать на ее выходки внимания.
– Принято, – буркнула она и опустила руки в воду.
Я знал, что она сумасбродная. Так ее назвала моя мама. Но Катя мне нравилась, особенно своей независимостью и смехом. Как она смеялась, я готов было слушать хоть целый день.
* * *
– Похоже, клева больше не будет. – Константин Петрович вынул из сумки хлеб и закинул в воду.
– Я же говорю, ушла рыба. Можно, конечно, на вечерке еще попробовать…
– А оно нам надо? Всю ее не выловишь.
– И то верно.
– Пошли, выпьем по маленькой, посидим, а там посмотрим… Может, и сходим на вечерку.
Мужчины вытащили из воды лески, ободрали прицепившуюся тину и лопухи и стали скручивать удочки.
Рядом с костром стояли плетеные кресла и деревянный стол, накрытый белой скатертью. Женщины остановились возле рыбаков, с интересом разглядывая плескающихся в ведре карасиков, постояли и пошли к столу, возле которого суетилась горничная Муромцевых Дарья, сервируя приборами стол. Женщины сели в кресла, Дарья налила им яблочного сока и пошла к дому, где в печи томился запеченный гусь.
Отсюда открывалась величественная панорама на пойму Оки, петляющую среди невысоких заросших берегов, за которой темной полосой стояли знаменитые муромские леса.
Со стороны Мурома не спеша шел пароходик, постукивая колесиками по воде.
– А что, Марья Федоровна, Алексей ваш как год закончил?
– Баллов набрал достаточно, чтобы перевели в следующий класс, только с поведением проблемы. Несдержанный он и горячий. Весь в отца. Чуть что – так сразу в драку лезет. Два раза хотели отчислить. Так отец в Петербург даже ездил, чтобы это исчадие из кадетского корпуса не турнули.
– У нас тоже не подарок. – Катина мать вздохнула и взяла со стола фужер с соком. – Растет словно пацанка какая иль казачка. Все бы ей с кинжалом по двору носиться. Не барышня, а абрек какой-то. Позавчера говорит: «Я за молоком в деревню схожу». Ушла – и нет ее, так пришлось Макара посылать. И представляете, она там с местными мальчишками биту на гумне гоняла. Еле притащили ее домой.
* * *
Я налег на весла, стараясь не отставать от удаляющегося парохода. Было жарко. По рубашке расплывалось темное пятно. Лодка была тяжелой и широкой. Грести было неудобно, и весла все время шмыгали по воде, проскальзывая и не давая хода. Напротив меня сидела Катя, девочка лет одиннадцати, одетая в белое кружевное платье и белую ажурную шляпку. Опустив руки в воду, она не сводила с меня взгляда, словно гипнотизировала. На самом деле, как я позже узнал, она просто фантазировала, рисуя себе картинки нашей будущей семейной жизни.
На палубе заиграл оркестр, исполняя бравурный марш. Пароход как бы прощался с маленьким эскортом в виде утлой лодчонки и прибавил ходу. Осознав тщетность своих усилий, я бросил грести и с тоской стал смотреть на удаляющийся пароход.
На мостик поднялся капитан. Взглянул на лодку, в которой сидел мальчик в белой рубашке, черных брючках и фуражке Морского кадетского корпуса, и отдал честь, салютуя то ли в шутку, то ли всерьез будущему морскому офицеру.
Поддаваясь внутреннему инстинкту на приветствие ответить приветствием и чувствуя себя причастным к таинству офицерского братства, я машинально вскочил и кинул руку к козырьку. С парохода ответили длинным протяжным гудком, оглашая окрестности утробным ревом.
– Вот вырасту и тоже стану капитаном. – Я глянул на Катю, стараясь в то же время не упустить из виду удаляющийся пароход. – А ты кем хочешь быть, а, Кать?
– Твоей женой. – Она засмеялась и, чтобы скрыть румянец, заливший лицо, зачерпнула ладошкой воду и плеснула в меня.
– Глупая ты, Катька. – Я отвернулся от нее, никак не прореагировав на брызги, попавшие мне на рубашку и на лицо.
Катя Румянцева не была бы Катей Румянцевой, той самой пацанкой, казачкой и абреком одновременно, о которой говорила ее мама, если бы стерпела такое к себе отношение. «Обиды нельзя прощать» – это было ее кредо, с которым она собиралась строить свою будущую жизнь.
– Сам дурак! – буркнула она, парируя мою фразу и, резко навалившись на правый борт, раскачивая и без того неустойчивое суденышко. Лодка качнулась всего-то на пять-десять градусов, но этого оказалось достаточно, чтобы я потерял равновесие и полетел через борт, поднимая над собой целый фонтан брызг.
Не обращая на меня внимания, Катя пересела на мое место и взялась за весла. Заправски, словно всю жизнь гоняла шаланды по морям, она задрала правое весло, выгребая левым. Как говорят на флоте, табанила она мастерски. Выправила нос и медленно погребла к берегу, почти полностью окуная весла в воду.
Я вынырнул из воды, отфыркиваясь и стаскивая прилипшие к лицу водоросли. Покрутил головой, раздумывая, в какую сторону плыть. Дилемма была серьезная: погнаться за обидчицей и наказать ее, сбросив в воду, или плыть за фуражкой, которую подхватило течение и сносило к противоположному берегу.
«Ты будущий офицер, а не пацан, мстящий за мелкие обиды, – вспомнил я слова отца, сказанные им на педсовете после очередной драки, которую я учинил. – Кулаки нужны, чтобы защищать честь женщины, честь офицера и честь Родины. Все остальное надо решать дипломатическим путем. Этот девиз должен стать смыслом твоей жизни. Ты понял, о чем я говорю?»
«Что ты ответил тогда»? – спросил внутренний голос. Я ответил: «Да».
Вздохнул, наблюдая, как лодка ткнулась носом в камыши, опустил лицо в воду и пошел кролем, нагоняя уплывающую фуражку.
* * *
После ухи и мяса на деревянных палочках Семеныч принес на луг патефон и, прокрутив ручку, пробухтел своим сиплым, прокуренным голосом:
– Дамы приглашают кавалеров, – схватил Дарью за руку, привлек к себе и как мог закружил ее по поляне.
Отец усмехнулся, глядя на его выкрутасы, и встал. Галантно расправил усы и, подмигнув Андрею Александровичу, склонился к жене и что-то зашептал ей на ухо. Мама покраснела, но, оправив складки платья, встала и подала ему руку.
– Ну что же, гусар, рискните, – сделала шаг ему навстречу, вложила свою руку в его, и они поплыли, поддаваясь энергии венского вальса.
Андрей Александрович посмотрел в их сторону и перевел взгляд на супругу. Быть на вторых ролях он не привык и грациозно протянул руку своей жене. Она улыбнулась и встала.
Пары кружились вокруг костра, утопая в звуках патефона и ароматах мятой травы.
Только мы с Катькой сидели у костра и молчали. Я сопел, глядя на подсыхающую форму, развешанную на дереве, а она что-то рисовала на земле.
Рисовала той самой хворостиной, которую ее отец сломал специально для нее. Поводом к театральной постановке с громким названием «Девочка и утопленник» стало прибытие Катюхи с лицом, перепачканным тиной, в рваном платье и с содранными до крови коленками. На крики моих родителей, что случилось и где Алексей, она потупилась и сказала:
– Утоп, наверное.
А потом была истерика у моей матери, бег мужчин через камыши и крапиву к реке, запахи валерьянки на поляне и радостные вопли при виде меня, подгребающего к берегу.
После этого Андрей Александрович и сломал хворостину. Катин отец грозно махал ею в воздухе, требуя справедливого возмездия за столь дурацкую шутку.
– За сей бесчестный поступок, – как он выразился, – и оставление человека в воде при наличии плавсредства и места в нем будешь лишена фруктов и варенья.
– Больно надо. – Катя глянула на меня исподлобья, думая, наверное, о том, что шутка получилась смешной, но в силу консерватизма ее никто не оценил. Кроме нее.
