Было бы неэстетично, если бы на фото вместо меня осталось ничем не заполненное пространство.
А так получилось хорошо. Стоим парой. Держимся. Он за подол. Я за его руку.
*
Пригодились пшено, лепестки, мелкие деньги, воздушные шары, хлопушки и блестки.
– Почти как Новый год, – сказал Миша. – Только снега нет и подарки не мне.
*
А девочки сказали, что свадьба удалась. Особенно им понравились уточки, хороводы (неужели были?), возможность украсть невесту, чтобы получить за нее выкуп. И зачем им только этот выкуп, вроде же не бедные люди? Но Тома сказала, что это на них на всех напала архаика. И они откликнулись на зов родовых корней. А я сказала, что не надо путать зов корней и монологи, исполняемые водкой. И мы чуть не поссорились навеки.
Но Люся-олигарх сказала, что еще им понравился мой тост, с содержанием которого была не согласна одна Марина. И то, потому что у нее обстоятельства.
В тосте я чистосердечно призналась, что меня совсем не раздражают мужские вещи, разбросанные по всему дому, еда без морковки, храп на любом боку. И еще я сказала, что мне понадобилось очень много времени, чтобы однажды проснуться в холодном поту и понять: ничего, ничего – ни дождя, ни моря, ни пирожных, ни кино, ни потопов, ни скандалов – я ничего этого не хочу. Если без него, то не хочу. А с ним – конечно, пожалуйста.
А фотографии и фильм я посмотрю через двадцать лет. Марина, извини. Через двадцать лет любой боярский в старом кино похож на настоящего д’Артаньяна. Тем более что Савельев прислал Сереже эсэмэску, в которой назвал его «дорогой доченькой Катей» и обещал приехать в самое ближайшее время.
Двадцать лет – это очень даже ближайшее время. Посмотрим фотографии вместе.
Мы никогда не мыли вместе посуду
Мы никогда не мыли вместе посуду.
Вру. Мыли. В гостях. Я – упавшую вилку. Он – пепельницу. Он терпеть не мог переполненные пепельницы. Даже если это были консервные банки. Банки из-под шпрот. Он мыл их тоже. Вытирал вафельным полотенцем. Теперь не все знают, что такое вафельные полотенца. Их нерентабельно держать в приличных домах.
Надо же, я не заметила, кто и когда объявил войну вафельным полотенцам. Я не заметила. И пропустила полную и окончательную победу над ними и их союзниками – пепельницами в виде консервных банок из-под шпрот.
…Мы никогда не мыли вместе посуду, кроме этого случая. Не выносили мусор, не дрались из-за программы, которую «точно надо смотреть».
В общем, ничего такого. Ничего такого – важного, главного, настоящего – нас не объединяло.
Кроме времени. Кроме времени, которое впереди и которого много.
Хотя… У него времени больше, чем у меня. Но он говорит, что это физическое недоразумение (он родился на два года позже, чем я) легко устраняется демографическими законами. В том смысле, что мужчины умирают раньше.
Можно подумать, что его смерть может что-то изменить во времени, которое впереди.
Я с ним не спорю. Он вообще вундеркинд. Его кости, мозг и другие органы развивались так быстро, что в возрасте шести лет его приняли в наш 2-й «Б». Мне лично тогда было восемь. И я едва умела читать. Я так ненавидела книги, что меня можно было ими пытать. Я и фашистам собиралась об этом сказать. Что, мол, не надо мне под ногти иголки. Душите меня книгами. И может быть, я сдамся.
Фашисты, черная рука, гонка вооружений, гроб на колесиках – это были мои любимые детские страхи. Половина из них считались социально одобряемыми. О них даже говорили по телевизору. В программе «Время».
Он программу «Время» не смотрел.
Его звали Илья. Сейчас зовут Илья Сергеевич.
И он не смотрел программу «Время» не потому, что его звали Илья… Хотя в этом замечании что-то есть: тридцать три года пролежать на печи, потом встать и вставить пистон Соловью-разбойнику. «Не смотреть «Время» равно «лежать на печи».
Если не забуду, я обязательно скажу ему об этом. Если не забуду и если мы совпадем по фазе.
Потому что обычно одно из условий не срабатывает.
Получается черт-те что.
В одну из наших встреч мы столкнулись в туалете ресторана. То есть сначала сидели за столом большой-большой компанией – он с женой, я с мужем, еще три или четыре пары из нашего общего детства. Мы ели, пили и вели общий разговор. Я – с помидором без всего, он – с нашим общим другом и официантом о качестве коньяка «Хеннесси». У Ильи тогда появились первые лишние деньги. Но появились недавно. Поэтому тратить их хотелось вкусно, а на душе еще было жадно.
Я не люблю коньяк. И «Хеннесси» тоже.
Я и помидоры не люблю. Но часто толстею. Поэтому обычно я убеждаю помидор в том, что он – пирожное, потом крепко зажмуриваюсь и съедаю. Получается минус три килограмма в неделю.
Мы сидели за общим столом, но жили уже в разных городах. И даже в разных странах. Ресторан был по случаю его визита. Многие зачем-то хотели повидаться с Ильей.
А я не знаю, хотела ли…
Мне пора было домой. Собирался дождь, а у меня на балконе висели детские колготки. Розовые, девичьи. Потому что у меня дома была дочка. А в сумке – ее фотографии. Я думала: а вдруг он захочет их посмотреть? И скажет, что она похожа на меня, только в глубоком детстве. Что он помнит меня именно такой в момент нашей первой встречи…
Вот… Фотографии в сумке. Колготки на балконе. Дождь в перспективе. Если колготки не снять, то моей копии не в чем будет пойти в садик.
А жена Ильи была из дворянок. Она даже восстановила свою родословную, и ее приняли в Собрание. Дворянское.
Илья сказал, что это не очень дорого. Он красиво тратил свои первые деньги.
Что ему было до моих фотографий?
Домой мне надо было добираться двумя троллейбусами. Муж предлагал вызвать такси. Но мы оба знали, что «Баунти» – лучше, чем такси.
Перед дальней дорогой я зашла в туалет. Он был общий. Красивый, большой, но общий. Никаких девочек налево и мальчиков направо. Кабинки, правда, закрывались изнутри. А возле раковины стояла стиральная машина.
Илья тоже пошел в туалет. Сразу. Прямо за мной. Я хлопнула дверью кабинки перед его носом, немного постеснялась, а потом подумала – пустяки. За двадцать лет с момента первой встречи он должен был смириться с мыслью, что фарфоровых меня не бывает.
Я вышла из кабинки и помыла руки. Он сел на стиральную машинку и сказал мне: «Привет…»
И я сказала ему: «Привет…»
Он взял меня за запястье. Правой рукой за левую. Это такой специальный захват. В общем, даже объятие. Никуда не деться. Потому что его большой палец оказался у меня в ладони. А ладонь почему-то сама сомкнулась над ним. А потом Илья положил наши обнявшиеся руки себе на грудь. Моя ладонь раскрылась и тесно прижалась к нему. А он погладил ее по голове. Много-много раз.
У ладони нет головы? Да неужели? А еще чего у нее нет?
У моей есть. У моей ладони есть всё.
* * *
Ко всем своим вундеркиндовским недостаткам он еще был полукореец. А все думали, что полукитаец. Или вообще полуказах. Сейчас бы я сказала, что в детстве он был похож на латиноса. Или на индейца. В исполнении немецкого актера Гойко Митича. Китайцем или казахом его считали из-за фамилии Ким.
Как по мне, нормальная русская революционная фамилия. Коммунистический интернационал молодежи. Красиво даже. Но в качестве семейной фамилии она казалась мне неподходящей. Марина Ким. Слишком коротко и неясно.
Его первая жена из Дворянского собрания тоже не захотела стать Ким. И вторая не захотела. Третья пока думает, потому что она еще гражданская. И времени, которое впереди, у нее достаточно. Хотя и не так много, как у нас.
А еще Илья быстро рос. Он рос значительно быстрее всех своих штанов. Даже спортивных. Он мог бы стать красой и гордостью корейского баскетбола, потому что в баскетбол играют в трусах и их длина не имеет значения.
А длина брюк – имеет.
Кто бы стал ходить с мальчиком в коротких брюках?
Никто.
Поэтому мы с ним сидели. Он пересказывал мне содержание прочитанных книг. А я ему улыбалась. По-моему, это было честно. Я и на школьных дискотеках ему улыбалась и даже сидела рядом. Мы и целовались сидя. Но не часто.
Несовпадения по фазе начались с самого начала. Когда я хотела мороженого, у него всегда не хватало двух копеек, которые он бездумно тратил, чтобы помолчать мне из телефона-автомата. Когда у него хватало двух копеек (он сдавал бутылки, мы все тогда сдавали бутылки – это был самый распространенный детский бизнес), и даже двадцати двух, и еще плюс десять на кино, я обычно получала двойку и находилась под домашним арестом.
С поцелуями выходила та же нестыковка. Конечно, он был идеальным первым кандидатом на пробу процесса. В тех книгах, о которых он мне рассказывал, целовались бесконечно: граф Монте-Кристо с госпожой де Реналь, Жюльен Сорель с госпожой Бовари, всадник без головы с лошадью… В общем, я уже не помню, кто с кем. Не помню, просто знаю теперь… Теперь уже знаю…
Но это не важно.
Важно, что он не умел. Где бы ему было учиться? В химической лаборатории нашего университета? В шахматном клубе? На бесконечных олимпиадах школьников и школьниц, которые отличались от этих самых школьников только кроем одежды?
