Мне казалось, что Варвара Григорьевна для всех людей, с которыми свела ее судьба, со всеми сопутниками, – создала общую ткань существования, и, прошивая нитью, соединяла их друг с другом. Я оказалась прошита той же нитью, попав со всеми на одно полотно. Об этом говорила одна из записей в ее дневнике, как будто обращенная непосредственно ко мне: «Если бы я нашла где-нибудь на чердаке тетрадь с искренними отпечатками жизни (внутренней) совсем безвестного человека, не поэта, не мыслителя, и знала бы, что он уже умер, во имя этого посмертного общения с ним я бы читала его тетрадь с жадностью, с жалостью, с братским чувством, с ощущением какой-то победы над смертью».
Музей Цветаевой принял в себя архивы Олечки Бессарабовой и Варвары Григорьевны. Они не очень жаловали Цветаеву, а она вряд ли помнила о них, но в конце концов они все оказались вместе.
Кто знает, как может повернуться посмертная жизнь.
Музей Марины Цветаевой: концы и начала
Мы пронесли свой крест за всех,
Прошли крутым путем.
О, Господи, спаси же тех,
Что станут жить потом!
Юлия Панышева
По бороздкам памяти нужно пройти. От начала до конца. И снова от конца к началу. Только тогда возникнет воспоминание. Поминовение воскрешает тех, кто сейчас смотрит на нас.
Разве я догадывалась, что, взяв в руки тетрадь с дневниками Олечки Бессарабовой, окажусь в начале изломанного пути, который даст мне почувствовать абсолютно разное течение времени – их несоветского и моего советского?
Как далека была от меня карта подлинной Москвы, которую, как мне казалось, я помнила с детства, но которая теперь оказалась лишь миражом, фантазией, воздушным покровом, наброшенным на ушедший от нас Город.
По какой-то внутренней линии произошел разлом общей памяти, и Ольга Бессарабова, Варвара Григорьевна и все герои их дневников словно оказались на другом берегу реки они кричат, машут нам, но слышны только отдельные слова и видны только взмахи рук.
Надо было не только читать дневники и книги, но пытаться найти их отражение на предметах и домах, которых уже нет.
История, начавшаяся под Новый год, совершив полный оборот, пришла к точке, с которой когда-то началась. Татьяна Нешумова собрала и прокомментировала книгу стихов Варвары Григорьевны «Хризалида». Когда в музее был вечер, посвященный Варваре Григорьевне Малахиевой-Мирович, я с абсолютной ясностью поняла, что великое может свершаться прямо на наших глазах.
В зале сидели Мария Михайловна, Елизавета Михайловна и Дмитрий Михайлович Шик-Шаховские. Им соответственно было от восьмидесяти пяти до восьмидесяти девяти лет. Трое из пятерых детей трагически погибших родителей, чудом дотянувшиеся своими жизнями до наших дней. Они так и говорили, что доживают теперь то, что отняли у их родителей.
«Мы не отдали долг Варваре Григорьевне, – говорили они, – ведь мы и ее дети».
Их родители были в каком-то смысле ее детьми, и мы с Таней оказались тоже. Их абсолютная открытость говорила о чем-то таком серьезном, что свершается прямо сейчас: то, как слушали и внимали им особым сосредоточенным молчанием, которое разливалось вокруг, и как шелестящая волна вздохов разбегалась по залу.
Эта история, казавшаяся частной, требовала своего завершения. И оно пришло. Все узлы были развязаны. Варвара обрела первых читателей, а ее «замдети», которые стали уже старше ее, встретились с ней. И было абсолютно очевидно, что их слова, обращенные к Варваре Григорьевне, больше всего были нужны им и бесконечно важны нам.
Я выхожу из метро «Библиотека имени Ленина». Передо мной – башни Кремля, а впереди – Новый Арбат. Даниил Андреев видел над башнями Кремля земного – Кремль Небесный. Если он и вправду есть, то уже оторвался от здешнего и летает где-то далеко над землей в безвоздушном пространстве.
Вот мелко крестится дама, проезжая в троллейбусе мимо церкви на Поварской. На бордюре собора кутается в тряпье пара бомжей. Их, как и прежде, не зовут под крышу храма.
Скатертью лежит очистившийся от всего живого Новый Арбат. Зажатые в переулках машины сначала робко, а потом всё громче и настойчивее сигналят проносящимся вихрем патрициям. И так каждую неделю.
Многолетний голод XX века сменился сытостью XXI-го. Вечная усталость прошлых лет обернулась сонностью. Могут ли теперь жители Города считать себя счастливыми? Может, они заслужили именно такую жизнь? Хранит ли Город память о катакомбниках, знает ли о тайных молельнях? Знает ли о странниках ночи? Что он помнит о своей жизни? И где душа Города?
Когда я следила за взглядом Варвары Григорьевны, за тем, как она смотрела на холмы Киева, то с грустью думала о вынутой душе Москвы, где собирались оставшиеся странники ночи и где сегодня обитаем мы. Кажется, что нет такого места, которое соединило бы нас с ними взглядом.
Но, может быть, они живут в одном из узких переулков, где случайно уцелели деревянные заборчики и низкие оконца. Или в тихих арбатских подворотнях, где иногда мы слышим эхо наших шагов.
Есть темная связующая нить того времени и времени нынешнего – неисчезающий, подпольный страх. И есть светлая нить, соединяющая прошлое и настоящее, – это любовь и сострадание к ушедшим.
Весна привела на московские бульвары детей-«оккупаев». Это был их Крестовый поход. Хором юноши и девушки повторяли выступления своих ораторов, чтобы было слышно задним рядам. Эти хоровые исполнения меняли климат, возникала непривычная атмосфера. Город, сам того не ведая, становился Обителью. Он давно забыл, что можно кого-то приютить не в квартирах за железными дверями и окнами-бойницами, а на ладонях своих улиц, площадей и садов.
Но на детей шла охота пластмассовых скафандров. И мальчики, и девочки на несколько месяцев стали детьми-странниками. Детьми Города. Их бросали в автозаки. На них ополчилась вся нехитрая машина власти, но они приходили ночами на бульвары, чтобы Город вспомнил, что он живой.
Когда-то по темным улицам Москвы, в паутине переулков бродили одинокие странники ночи, заключенные в гибельный сосуд времени тридцатых – сороковых годов. Их внуки и правнуки теперь должны были снова и снова проходить теми же дорогами.
Но утешало одно: рядом с детьми-странниками незримо стояли семья доктора Доброва, Олечка Бессарабова, Варвара Григорьевна Малахиева-Мирович, Лев Шестов и многие другие известные и неизвестные мученики нашей горестной истории.
2010–2013
Каждый раз, когда я ссорилась с родителями, я представляла себя подкидышем. Началось это лет с десяти. Какой-нибудь выговор отца, и меня сверлила мысль: наверное, я неродной ребенок, они скрывают правду, а где-то ходят мои настоящие родители, которые никогда бы не повысили на меня голоса, а тем более не дали подзатыльника. И заливалась слезами от жалости к себе.
Этим трагическим и одновременно сладостным мыслям я любила предаваться на нашем балконе. Балкон был небольшой, с толстыми прутьями, и висел над огромным двором. Дом состоял из коммуналок, но почему-то назывался «генеральским», был и покрашенный серебрянкой Ленин на клумбе, и каток с гипсовыми пионерами у входа, и зеленая дощатая беседка, откуда по вечерам слышались девичий визг и бренчание гитары.
Балкон надолго стал местом моего уединения, где я размышляла о тщете всего сущего. Я рассматривала с высоты девятого этажа мелкие фигурки людей: может, среди них идут мои настоящие отец или мать, и они даже не догадываются, что я на них смотрю? История, которая проносилась в моей голове, всё более и более запутывалась, кто-то оказывался кем-то, кто-то от кого-то узнавал о прошлом моей настоящей семьи, и, о чудо, наконец всё прояснялось. Мои нынешние родители валялись у меня в ногах и молили, чтобы я их не оставляла. В конце пьесы, которая проигрывалась перед моим внутренним взором, я всех прощала. Все обнимались.
С наступлением первых теплых дней балкон служил мне кроватью. Я положила на бетонный пол старый матрас, накрыла его отцовской плащ-палаткой и, когда вечер опускался на город, залезала в спальный мешок. И, замирая, сквозь прутья оглядывала нескончаемое пространство Города, лежащее внизу. Вдалеке вся в мелких огоньках бежала Москва-река, над ней висел метромост, по которому текли сияющие вагоны метро. Я чувствовала, что не лежу, а лечу над Городом, а мой балкон – это корзина воздушного шара, взмывающего прямо в небо.
Оказались мы в этом доме абсолютно чудесным образом: наша семья получила право переехать из коммуналки на окраине в двенадцатиэтажный дом на Калининском проспекте, стоявший к тому же прямо на берегу Москвы-реки. Еще тогда меня, девятилетнюю девочку с косичками до плеч, отец взял смотреть новую квартиру. Она была на девятом этаже. Мы долго-долго ехали в лакированном деревянном лифте, по обе стороны которого сияли зеркала. Захватывало дух.
На светлой двери висела блестящая табличка, где курсивом было выведено: «Полковник Малышев». Я с удивлением посмотрела на отца.
