– Или как коньяк – с годами все лучше, – улыбнулся Василек.
– Ты, Васька, как всегда остаешься в счастливом неведении. Мне бы так жить.
– А ты умничай поменьше, может быть, и тебе удастся.
Упоминание о вине и коньяке несколько подхлестнуло нас. И мы вновь выпили.
– Да ладно, мужики! Хватит хандрить! – резко заявил Василек. – Словно на поминках! Еще поживем! Подумаешь – жалкая кафешка под названьицем «Пушкинс миитс». Александра Сергеевича от этого не убудет. Ему и не то пришлось пережить. А я и сам собирался отсюда сматываться. Если честно, не привык я вот так… Тишина, покой, салфеточки, вазочки, подносики. А за окном – холода, ветры, туманы. Мое – там, за окном… А здесь я всего лишь тихо и тепло умираю. Не хочу я, черт побери, тихо умирать. И ждать, когда или кафе взорвут, или в подъезде ножом в спину пырнут.
Василек категорично замотал своей белокурой шевелюрой.
– Такое не по мне. Вот с автоматом в руках – это смерть.
– Не то ты говоришь, Васька, совсем не то, – Шурочка прервал бессвязную речь друга. И его линзы блеснули в полумраке. – Ветер, туманы, автомат… Куда ты один в туманы и с автоматом? И чем такая смерть лучше, чем выстрел из-за угла? Прихлопнут на месте и закопают. А того хуже – в психушку навеки. Запутался ты, Васька. Все гораздо проще – тебе нужна работа.
– Такая же как у вас? Увольте! Я уже пробовал быть просто счастливым – не получается. Нет данных. Мой счастье пахнет другим – порохом и пылью дорог. Чтобы – вдогонку смерть. А не вдогонку за смертью. А просто счастливым…
Василек обвел нас тяжелым взглядом, в котором под ветром сгибались васильки. Он широко улыбнулся.
– А просто счастливыми я предоставляю право быть вам. С вами такие женщины. Это так много сегодня. Спутник, товарищ по жизни, любимая… Вы отличные ребята. И обязаны быть счастливыми. Иначе получается все напрасно – и порох, и автоматная очередь, и обелиски. И даже я… Хватит утверждений, что все напрасно. Никогда и ничего напрасным не бывает. Так что давайте – за ваше счастье!
Василек наполнил бокалы до самых краев.
– Как-то, Василек, – заметил я, – твоего любимого товарища по оружию Хемингуэя, спросили: «Вы счастливы?» На что он ответил: «Да, пока не начинаю думать о других людях». Так что, Василек, твой идеализм нам не подходит. И как бы ты не желал, никто из нас сегодня не может быть счастливым. И, наверное, не имеет права.
– А я не согласна, – вдруг заявила Катя.
Я внимательно на нее посмотрел. Из говорливой, веселой девчонки она за последнее время превратилась в задумчивую, грустную девушку. И такое превращение ей не шло.
– Я совсем не согласна, – упрямо встряхнула Катя своими кудряшками. – Можно думать о других людях, помогать им и быть очень счастливой. Можно ежедневно сталкиваться со смертью и быть счастливым. Счастье – это не подарок судьбы, а, по-моему, черта характера.
Катя запнулась и покраснела. Она выглядела очень несчастной. Шурочка погладил ее по румяной щечке и глубоко вздохнул. Что-что, а счастье как-то все время старалось обогнуть его.
Как бы Василек не пытался нас приободрить шутками и умаслить яствами, вечер веселым не получался. Пожалуй, мы и сами этого уже не хотели.
– А ты, Майечка, уж точно никогда не сможешь быть счастливой, – улыбнулся Василек. И указал на меня. – С таким дураком, эту чашу тебе не испить. Он очень ловко умеет все усложнить и запутать.
На бледном лице Майи блуждала задумчивая улыбка. Она смотрела на единственное маленькое окошко, за которым вокруг полной луны в танце кружились белоснежные ажурные хлопья снега. В черном вечернем платье, удивительно красивая и нежная, она, казалось, единственная разгадала тайну настоящего счастья. Потому что единственная смогла ему научиться.
Было уже поздно, и мы стали поглядывать на часы. Василек разлил по бокалам последнюю бутылку вина.
– Да, кстати, – неестественно встрепенулся он, словно что-то внезапно вспомнил. – Чего я вас здесь собрал… Ну, в общем… Как бы поточнее… Ну, как бы попрощаться… Вернее сказать вам: до скорой встречи.
И сразу же нечто тяжелое и тревожное повисло в душном, прокуренном воздухе кафе. Мы молча уставились на Василька.
– Ну, чего вы такие хмурые, ребята! Все нормально. У меня уж точно, в отличие от вас. В общем, завербовался я… Слава Богу, послезавтра – в горы. Мое место там, где стреляют. И где можно почувствовать плечо товарища.
Воцарилось гробовое молчание. В кафе уже пахло не сигаретами, а порохом. И войной.
– Ну, вы обнаглели! Словно меня хороните! Бросьте вы! Я, может быть, только жизнь начинаю по-новому… Скоро отпразднуем победу! И не только над этими бандитами, поверьте! Скоро снова загромыхает салют! Да и вообще… Мне гораздо легче вашего. Здесь оставаться и труднее, и страшнее. Боюсь, вам придется пережить гораздо больше моего.
– Ты с ума сошел! – я первым оправился от шока. – Да кому ты нужен?! Вояка! Уже седина на висках, а вместо колена – вмятина!
Я безжалостно хлопнул Василька по колену. Он не шелохнулся.
– Да иди ты, Кирка! – сказал он. – Зачем по больному… По ране… В саперы меня и без твоих умных советов не возьмут. Зато поваром смогу быть отменным. Слава Богу, есть опыт, не отравлю солдатиков. А ты можешь издеваться. И сочинить в мою честь ораторию: повар Василек на чеченской войне.
У меня слегка отлегло от сердца. Мне казалось, что быть поваром на войне вполне безопасно.
– Ладно тебе, – более спокойно ответил я. – Хотя поваром можно было и здесь устроиться.
– Ничего ты не понял, малыш, – Василек снисходительно похлопал меня по плечу. – Разве можно сравнивать… Да будет вам, зануды! В первую очередь это нужно мне самому. Мне! Что вы сами прекрасно знаете.
Мы все прекрасно знали. И еще понимали, что отговаривать Василька – безнадежное дело. У него был свой путь и свое понимание счастья. Дай Бог, чтобы он оказался прав, и мы встретились под грохот победного салюта. В мерцании победных огней. И не только над чеченскими бандитами.
Мы крепко обнялись.
– Береги себя, Васька.
В его синих глазах заблестели слезами миллионы васильков. А сам он был уже где-то далеко там, на очередной войне.
– А вы тут держитесь друг дружки. По одиночке выжить, может, конечно, и легче. Но все же лишь на время. Гораздо больше шансов по одиночке дружно скатиться в пропасть.
Я смотрел на высоченного парня с соломенными волосами, скуластым мужественным лицом, сильными руками и миллионами васильков в синих глазах. Который вновь шел на войну.
– Прощай, Василек! Удачи тебе…
Василек был убит в первом же бою.
Гораздо позднее, вспоминая этот тихий, печальный вечер в кафе, вспоминая его задумчивый васильковый взгляд, его невеселые размышления о жизни, его искреннее желание видеть нас счастливыми, мне казалось, что он и сам давно искал смерти. Что ему гораздо больше хотелось бежать не от нее, а вдогонку – за ней. И на полпути остановиться и окликнуть ее. Чтобы она оглянулась и посмотрела в его красивое лицо… Впрочем, я не мог знать наверняка. Как и не мог знать, видел ли он перед смертью васильковое поле. И у меня в ушах еще долго звенела автоматная очередь, скосившая моего товарища. Впрочем, вполне возможно, я слышал музыку, которую он когда-то, очень давно, сочинял. Которая пахла порохом и цветами. И которую ему не суждено было дописать. Свой аккорд он прервал на середине.
Василек не успел стать военным поваром. Он просто был солдатом. Я думал, что, возможно, он был прав, и оказался гораздо счастливее нас. Ведь мы не знали здесь, на гражданке, что нам еще предстоит пережить. И какая война страшнее…
Незадолго до новогодних праздников мы с Майей решили уехать за город, в дом отдыха. Путевку нам любезно устроил Щербенин. Там мы собирались и отметить Новый год. Нам казалось, что за городом, поближе к природе, праздники удаются лучше.
За несколько часов до отъезда, когда я укладывал вещи, ко мне неожиданно заглянул Юрьев. Он сильно сдал за последнее время. И выглядел почти стариком. Юрьев молча присел на стул в самом углу комнаты и отсутствующим взглядом стал наблюдать за укладыванием сумки.
– Что-то не так, Геннадий Юрьевич? – встревожился я.
– Да все не так, Кира.
По квартире пошел запах водки. Я сел напротив Юрьева, закуривая сигарету. Как всегда я ждал, что он первый начнет разговор. И он начал говорить. Просто и буднично.
– Друг мой вчера выбросился из окна. Третий случай уже. За последние пару месяцев. Вот так.
– Почему? – спросил я, чтобы поддержать разговор. Хотя и так все было ясно.
Юрьев махнул рукой.
– Да ты прекрасно знаешь – почему! – артист приблизил ко мне свое посеревшее, морщинистое лицо. Его глаза злобно заблестели. – Нет, ты только ответь – зачем? Зачем, черт побери?! На войне тысячу раз под вражескими пулями ходил. Тысячу раз! А тут – прыгнул из окна. Нет… Нет… тысячу раз – нет!
