Ознакомительная версия.
Я услышала звонок телефона, не сразу нашла трубку.
– Тюнчик, Тюнчик… – пропел Никита в трубку. Цокнул языком, причмокнул, крякнул, стал насвистывать.
– Не звони сюда, пожалуйста, больше, – сказала я.
Выключить телефон я не могла, ведь обещал позвонить Валера. Я была уверена, что он обязательно расскажет все, что узнает. Ему интересна моя реакция.
Но вместо него снова позвонил Сташкевич.
– Слушай, ты… – зло сказал Никита. – Я ведь тебя простил! Наговорила мне гадостей вчера – что, да почему, да с кем я… А я сам, видишь, тебе звоню… Хватит уже! У меня сорвалась встреча, приезжай, мне тут такое винцо подарили, и рыбка есть, белая, со слезкой… Инжир из Баку – жирный, светится прямо… Полечишь меня, я еще не совсем здоров, мне нужна ласка… – Сташкевич, разговаривавший как будто сам с собой, только тут заметил, что я молчу. – Ало? Кать, ты где?
Я стояла с трубкой у окна, отведя ее от уха, но не нажимая отбой. Дым от огромных труб теплоцентрали поднимался в розовеющее мартовское небо. Я так люблю это время – когда набухают почки. Они еще очень не скоро лопнут, через месяц, но что-то меняется в природе. В мертвых, застывших ветках появляется жизнь. Ее никак не видно пока. Но она уже есть.
Никита говорил и говорил, думая, что я с ним играю. Он ничего не знает. И никогда не узнает. Я нажала отбой посреди его фразы. И сама набрала номер Валеры.
– Выяснили что-то, Валерий Петрович?
– Да вроде в больнице он…
Я села, почувствовала, как ослабли ноги. Наоборот должно было быть, а мне стало дурно от хорошей новости.
– Значит, жив… – Я постаралась остановить слезы. Потом поплачу, без Спиридонова. – А где он?
– У тебя же сотрясение мозга, Кудряшова! Лежачий режим! Ты что, собираешься к нему ехать?
У меня не было сил спорить со Спиридоновым.
– Валерий Петрович, вы не переживайте. Я принесу официальный бюллетень, я даже принесу справку из милиции, если нужно. Я тоже попала… в аварию, скажем так.
– А ты не вместе с Вовкой была?
Я могла не отвечать на этот вопрос. Колесов давно не работал в театре. Спиридонов узнал о нем просто потому, что Вовка перестал быть безвестным актером захудалого театришки, начал сниматься в кино, а театральный мир – одна большая деревня – все друг про друга всё знают. Или думают, что знают.
– Нет, я была отдельно. В смысле, у меня другая… авария.
– В Склифе он, в травме. Привет передавай, если поедешь. А у тебя-то что, серьезно? Или так, полежать, покурить в постельке да отоспаться?
– Я не курю, Валерий Петрович. У меня сотрясение мозга, неделю надо вылежать. Голова очень болит. И синяки на лице, играть пока невозможно.
– Синяки-и? – обрадовался такой яркой новости Спиридонов. – С этого момента ну-ка, ну-ка, поподробнее…
– Валерий Петрович, замените, пожалуйста, спектакли. У меня два всего на этой неделе. В других есть второй состав.
В маленьких театрах – большая текучка. Славы нет, денег нет. Поэтому, когда я пришла в «Экзерсис» в третий раз, на меня навалилась просто куча ролей. Играй – заиграйся.
…Никита упорно звонил и звонил. Я телефоны не выключала, потому что, кроме Никиты, у меня еще есть мама, есть Вовка, о котором я пока так ничего и не выяснила, кроме того, что у него состояние стабильно тяжелое и к нему можно поехать. Может поехать тот, у кого совесть чиста и голова не раскалывается пополам от каждого неосторожного движения.
Странно, как будто что-то изменилось во мне. Та страшная ночь. Слова Никиты, сказанные ниоткуда, ни с чего, он так легко это произнес, легко, привычно, словно знал это всегда, просто не говорил, это же очевидно… И после них все перевернулось. И еще, просто чтобы поставить такую жирную точку, – эта жуткая история. Да, я жива. Я даже почти здорова. У меня видят глаза, руки-ноги на месте и на лице нет шрамов. Могло бы быть в сто раз хуже. Меня могли убить или изрезать ножом.
И я не верю, что это случайность. Я много раз ездила ночью на такси, ловила машину и ехала домой – из театра, от мамы, от Сташкевича. И никогда ничего подобного со мной не происходило. Значит, так было нужно. Как будто тот, кто отвечает за меня, не был уверен – хватит ли мне Никитиных слов или нужно все-таки убедить меня чем-то посерьезнее. Убедили!
Но вот за что пострадал Вовка… Тоже за любовь? А что, если и ему так поставили точку? Я – свою, жизнь – свою. И как я никогда больше не подойду к Сташкевичу, Вовка не посмотрит больше в мою сторону? А меня это пугает? Почему? Я же его не люблю. Я это знаю, я ему это сказала, когда так цинично и великодушно разрешила с собой попрощаться. В чем-то Сташкевич, наверно, прав. Ну а что я еще могла подарить Вовке на прощание, кроме самой себя? Ему больше ничего и не нужно было. Он со мной попрощался, пошел и разбился. Ужас, если он сделал это нарочно. Надеюсь, что нет. Что это страшная случайность.
Я осторожно приняла теплый душ, под горячим мне вчера стало плохо. Как могла, замазала синяки на лице. Да, страшновато. Выгляжу я не очень. Но это не главное. Я должна поехать к Вовке, узнать, что произошло, попросить прощения. А если он не захочет со мной разговаривать, как я не хочу разговаривать с Никитой?
Я приехала, когда закончился утренний обход. Вовку из реанимации перевели в палату интенсивной терапии, это уже было хорошо. Я шла по длинному коридору, стараясь не спешить, идти было не очень легко. В больнице было душно, и у меня сразу стала кружиться голова. Палата тридцать шесть, тридцать семь… Я подошла к последней двери на этаже, на ней номера не было. Мне нужна была палата номер тридцать девять, а я такой не нашла.
У окна стояла женщина и говорила по телефону, глядя на улицу. Я подождала, пока она закончит говорить. Женщина обернулась. Тонкая, высокая, чем-то похожая на меня. Темненькая, с выразительными глазами. Ну нет, так не может быть. А почему – не может? Почему у Вовкиной палаты не может стоять та, которая его любит? Он же говорил – похожа на меня. Только другая. Немного моложе, кстати. Очень милая.
– Это тридцать девятая палата? – спросила я.
– Да, – кивнула она, внимательно разглядывая меня. – Вы к Володе, да?
Я молчала.
– Ему лучше, – продолжала женщина. – Я узнала вас, Катя.
– Вы – его… – Я не знала, как назвать женщину.
– Я – Володина жена, – сама сказала она. – Вы можете пока его не беспокоить? Я просто боюсь за него.
– Конечно, – кивнула я. – Я не собираюсь его беспокоить. А что произошло, вы мне не скажете?
– Я… я толком не знаю. Никто не знает. Я не пойму, куда он ехал. Врезался в ограждение на шоссе. Он до этого… несколько дней дома не был. – Она быстро взглянула на меня и отвела глаза. – Гм… просто… уезжал. К себе… У него же есть квартира…
Я молча кивнула.
– Он был трезв?
– Да, абсолютно. Может быть, что-то с машиной… – Володина подруга вопросительно взглянула на меня. – А вы ничего не знаете, Катя?
Я пожала плечами. И знаю, и не знаю. Как сказать той, которая его любит? На что имею право я? Она любит его, а Вовка – меня. Любил, по крайней мере, много лет. Есть ли у меня какие-то права в этой связи?
Сказать ей, что я с ним попрощалась навсегда и пожелала ему долгой счастливой жизни, но без меня? Что мне казалось – ему так будет лучше? А ему так не казалось?
Женщина выжидательно молчала.
– Я даже не знаю, как вас зовут, – сказала я.
– Оля. Но это не важно.
– У него что-то сломано?
– Рука. И сотрясение мозга. А так – обошлось. Позвоночник, ноги – в порядке.
– Хорошо.
Странное было у меня чувство. Почему, ну почему он ее не любит? Тонкие изящные брови, нежные губы, сейчас совершенно не накрашенные, правильный лоб, хорошая улыбка, чистая кожа, вся такая приятная, молодая… Лет на пять моложе меня, а то и на семь.
– Я не понимаю Володю, – негромко проговорила его подруга. Она тоже смотрела на меня – Что в вас такого? Зачем вы его так мучили, столько лет? Он из-за вас разбился, я знаю.
– Все будет хорошо. Вот увидите, – сказала я.
Мне от духоты и от невозможности этой ситуации стало тяжело дышать.
– Говорить ему, что вы приходили? Он очнулся, сейчас не спит. Не заходите к нему, пожалуйста.
Я была практически уверена – Вовка чувствует, что я рядом. Когда связывает то загадочное, удивительное, не поддающееся никакому разумному объяснению, присутствие близкого человека ощущается даже через две стены.
Я молча кивнула и ушла.
Я наломала дров, только я. Все могло быть по-другому. Но я любила, хотела любить, хотела быть любимой – не преданным Вовкой, а не дающимся мне в руки Никитой. И вот – так все вышло. Но у меня такая жизнь, другой не будет. Как все будет дальше – не знаю.
– Подождите! – задыхаясь, меня догнала уже на первом этаже, спустившись на другом лифте, Вовкина подруга Оля. – Вернитесь, пожалуйста! Как он мог узнать, что вы приходили? Он сразу меня спросил, когда я вошла в палату, почему я вас не пустила… Он вас зовет.
У меня не получается верить в чудеса. Но я верю в то, что мир гораздо сложнее, чем мы о нем думаем. Я вернулась к лифту, мы молча поднялись с Ольгой. Один раз в лифте она взглянула на меня и тут же отвела глаза. Когда мы подошли к палате, я остановилась и сказала:
Ознакомительная версия.
