Константин Корсар - Досье поэта-рецидивиста

Парни переглянулись, улыбнулись белозубой улыбкой, протянули пухлый конверт и спешно ретировались, похоже, предвкушая весёлый розыгрыш подруги. К конверту я не притронулся – бросил у горна на кучу лома. Как почувствовал что-то. Через три дня заказчики вернулись. На лицах ни следа былого румянца, сухие белёсые губы, сутулый торс, поникший взгляд, заторможенная речь.

Вошли. Подходят почти вплотную и аккуратно, с пиететом и некой даже подобострастностью протягивают мою же работу.

– Сломалась? – хмуря брови, спрашиваю я.

Парни помолчали немного, не меняя положения тел, переглянулись.

– Возьмите назад… У неё бабушка вчера умерла…

Холодная испарина и лёгкий тремор напомнили мне, что я ещё жив. Гробик перекочевал в мои руки. Я взглянул на ребят. Им было явно не до шуток.

– Я предупреждал, – бросил, уходя, – конверт у горна. Я не прикасался, – и вышел из мастерской, закурил сигарету, сел к будке Хана и, растирая виски, попытался успокоить выскакивающее из клетки рёбер сердце. Когда вернулся, никого уже не было. Они ушли обратно в свой мир. Мир без смерти – лишь с шутками о ней, мир без проблем и горя, без пророчеств и суеверий, мир, полный озорства и веселья.

Я обернулся к горну. Конверт лежал на месте.

Для вас дорого или для вашей мечты?

Поселить идею в чужую душу можно только наедине.

Жизнь – это не лестница! Круг с секторами.

И каменным молчанием своим раздвинул ноги.

Холодная дифовка асфальта.

Идея пишется одной левой.

Воланды империализма.

Никогда особо не веря в своё личное простое крестьянско-мещанское счастье, я подумал, что дни мои неправедные уже на исходе и Создатель всё же решил хоть немного в финале этой стремительной оперетты подсластить дымно-спиртовую пилюлю и превратить лайф в кайф. Началось все гипермистически. Поначалу она мне не понравилась. Отвратительная убито-поникшая манера речи, костлявые руки смерти, большие жабьи скулы, странная походка страдающего депрессивным психозом – любовь списала все: фантастическая трель соловья, изящные пальчики, бархатные щёчки, божественная грация царицы Савской. Причём всё это с каждым днем каким-то чудом становилось ещё чудесней и расчудесней.

Одно меня смущало – её возлюбленный, с которым я не имел удовольствия быть и кайфовать. Однако он наверняка высокий, красивый, интересный, сильный и заботливый – такой же прекрасный, как и она. Другого она выбрать просто не могла. В общем, мечта. Не то, что я – полный отстой.

С таким багажом радужных дум я и отъехал первого января в шесть утра подальше из Асгарда Ирийского и волею судьбинушки оказался вскоре в районе Челябинского тракторного и трубопрокатного заводов, проскакав тысячи верст по заснеженной пустоши в надежде обрести душевный покой и уравновесить разум избытком впечатлений. Но, как оказалось, весьма безуспешно.

Ступив после долгой дороги на заснеженный асфальт, осмотрелся и чуть не сел в карликовый сугроб. Название улицы, на коей предстояло мне прожить пару суток, и её фамилия были близнецами-сёстрами.

«Совпадение», – решил я, отпившись вечером не чаем, а поутру насладившись невероятной мощью Коркинского разреза, воплями железных орков на его дне и тишиной микронных пятиэтажек на его вершине.

– Сов-па-де-ние-е, – донёсся орчий вой со дна пятисотметровой впадины, и я отправился в обратный путь, по пути хапнув настоящего KZ.

По приезде в родной стотысячелетний Асгард меня потянуло на кладбище. В этом нет ничего удивительного. Кладбище – лучшее место в Асгарде для отдыха после долгой дороги для молодёжи. Там все милы, добры и по большей части приветливы, да и милиция не вяжет за распитие в общественном месте.

Иду, ступая не спеша,

Любуясь смирною могилкой…

Экскюзе муа, опять на стихи потянуло. Итак, иду, смотрю-любуюсь, отдыхаю. Вдруг грохот кладбищенского колокола разрывом печени проносится над моей когда-то окладистой шевелюрой, делаю пол-оборота головой, и взгляд тут же врезается в серую выдолбленную надпись на чёрной мраморной глыбе. Фамилия снова её.

– Совпадение? – уже не столь уверенно пою себе я. – Вполне… Оказался её дед. В смысле, на могилке, а не в звоннице.

Дедов я видел в жизни порядком. Так что вновь обыденное совпадение!

– Точно совпадение, а никакая не мистика! – говорю себе я и топаю на следующий день к туалету гомосексуалистов. В этом нет ничего удивительного. Туалет геев – лучшее место в Асгарде для отдыха после долгой дороги для молодёжи. Тусанувшись (без геев!) у геевского туалета, бреду походкой усталой в горку к памятнику Чокану-минихану. Вдруг на стене дома вижу памятную доску, солидную харю и чей-то имярек. Сотни раз здесь хаживал, а внимания не обращал. Фамилия, как ни странно, снова её.

Как Виктор Авилов, произношу вслух отрывисто, брутально и фатально: «Третий» – и нехотя всё же начинаю действовать, изрядно подпинываемый всем этим мистицизмом.

Нахожу её боя – дохлый, страшный, беспомощный, да к тому же мой давнишний однократный собутыльник. В общем, мечта. Но не моя.

Действую дальше. В результате интерес, дружба, страсть, любовь, совпадения, целая жизнь, уложенная в два месяца, мечты, праздник длиною в полгода. Затем капризы, равнодушие и разрыв. Вновь страсть, любовь и капризы. Безумства. Ещё куча любви и дьявольское опьянение. Позже усталость, неблагодарность, безразличие и плевки в душу.

Одно мне непонятно, неведомо и треплет до сих пор душу, требует сатисфакции, гиперрефлексии и, возможно, даже реинкарнации с последующей комой и выходом из нее сразу в астрал: зачем все эти невероятные совпадения? Зачем эта мистика? К чему всё это было? И самое главное – почему всё столь быстро минуло?..

Каждое утро Путенд, зловонно скалясь и рыча, встаёт, с пренебрежением скидывает со своей подушки чью-то холодную руку, умывается проклятой водой, чистит свой золотой клык, печатку с ядом, серьгу, тоже с ядом, удостоверение председателя правительства, испачканное чем-то буро-красным, и отправляется на работу. Едет по пустой дороге, смотрит на пролетающие мимо пейзажи и безлюдные долины, на свинцовое небо и разряды молний над его чёрной «Волгой», наслаждается утренней кровавой зарей и капающей, капающей с кустов… росой.

По дороге приказывает своему глухонемому водителю остановиться на обочине и идёт в лес, прихватив корзинку. Деревья зловеще шелестят листвой, ковёр красных гвоздик манит. Путенд проходит всё глубже в чащу леса. Ветки смыкаются за его спиной. Каркает вороньё, и трава вянет в тех местах, где ступает его нога, а от дыхания безмолвно падают мухи и комары. Находит чёрную поляну и принимается наполнять корзинку грибами, проросшими из чёрной земли там и тут. Берёт самые красивые и аппетитные, свежие, без единого червячка и изъяна.

Возвращаясь, по пути он срывает сначала один красный поминальный цветок, потом другой, вскоре в его руках оказывается целый букет. Путенд подходит к машине, аккуратно открывает багажник и очень осторожно кладёт свою добычу в свинцовый ящик. Плотно закрывает свинцовой же крышкой и садится назад в машину на сиденье, сделанное из человеческой кожи.

– Дима, – обращаясь к водителю, – цветы жене, грибы на базаре раздай, пусть народ кушает, – и злобно крякнув, наливает себе бокал крови младенца.

– Хорошо, – басом отвечает глухонемой водитель и с глазами патриота и борца за мир, с нищетой и диареей включает «И Ленин такой молодой» в исполнении депутата Государственной думы ФС четвёртого созыва, нажимает на педаль акселератора, и машина, ускоряясь, летит на кремлёвский шабаш.

Они мчат по пустынной трассе с тремя мигалками на крыше – красной, чёрной и чёрной. Олени и медведи расступаются перед автомобилем Президента, Трудяги, Лидера, Радетеля, Спасителя нации. Кролики в странных позах замирают, птицы останавливаются в полёте, широко открыв глаз, медведи перестают сосать лапу, совы моргать, а скунсы вонять, изо рта коров выпадывает сено, изо рта собак – язык, бобров – стружка. Музыка звучит всё громче, и голос Кобзона всё мощнее рвёт окружающее пространство на ломти.