Вспоминается Игорь П. – хороший парень, из Протвино, честный, яростный, прямой, просто Павка Корчагин. Именно такие делают религии и революции. П. проходил иные университеты – в МИИГАИКе, но регулярно наведывался к нам – в общагу лучшего в МФТИ факультета общей и прикладной физики, в Долгопу, ибо был одноклассником одного из нас. Отслужив в стройбате, П. привез из казахстанских степей полкило пластического вещества, оказавшегося пыльцой конопли. Крепыш П. соскребал ее щепочкой с собственного абсолютно безволосого тела после забегов голышом по плантациям канабиса на берегу озера Зайсан. Зимой второго курса мы стали жертвами этого марафона П. под палящим степным солнцем. В те времена не так уж и много имелось развлечений, помимо девушек, «Римских элегий», ревевших в ушах из плеера – укрепляющим дух голосом великого поэта, и замерзшей бутылки пива, купленной в неотапливаемом ларьке. Мы отогревали ее за пазухой и вытряхивали по глотку, поочередно, передавая от сердца к сердцу – в заиндевевшем тамбуре последней электрички, отъезжающей с Савеловского вокзала… Так вот, однажды, благодаря легкоатлетическому геройству П., случилось всерьез страшное: гвоздь во лбу, двадцатиградусный мороз и беспросветное гулянье по карьеру, заполненному сталагмитами Коцита – хрусталем прорвавшихся грунтовых вод. Здесь добывался гранит для облицовки Мавзолея, в дальнем районе Долгопрудного – Гранитном, – и мы прибыли сюда подивиться хтоническим силам рушившегося в те времена государственного строя. Мы просидели тогда на дне этой ямищи полночи – под осадой лающих шумерских духов, некогда поверженных самим Гильгамешем. Нынче они вдруг восстали из трещин в мерзлой земле и набросились на пришельцев. Они гавкали, рычали и показывали свой окровавленный оскал из-за бруствера, образованного кучей керамзита, ершистой арматурой и сотней тонн бетона.
И это не самая отвлеченная иллюстрация для описания того мрачного царства разносортной бесовщины, которое устанавливалось в те годы. Но тема эта недостойна абзаца, она заслуживает обширного и мужественного исследования, и я затронул ее только для того, чтобы стало ясно, что именно случилось с П. впоследствии. А с ним приключилась настоящая беда. Дело вот в чем. Есть люди, которые тянутся к чему-то высокому и потустороннему независимо от того – добро там где-то или зло. Главное для этого типа людей – мистическое хотение. П. оказался как раз из таких и пал жертвой «Белого братства», чьи апологеты, возглавляемые длинноволосой мессией, слонялись в белых одеждах осенью 1989 года по вестибюлям метро в центре города. Напрасно мы убеждали его в иррациональности мысли о конце света. П. попался на удочку царившего безумия и после сорокадневного поста был забран в реанимацию в состоянии критического истощения; затем пропал из виду на полтора года. Его возвращение тоже запомнилось: полоумная бледная тень опухшего от таблеток некогда атлетического крепыша заглянула к нам в комнату, полчаса мычала о чем-то и загадочно улыбалась…
Есть разница между эсхатологией как культурным явлением и реальным приготовлением к смерти мира. Это та же разница, непреодолимая, как между событием и его описанием. Одно дело – находиться внутри мифа и быть его частью, одной из сущностей мифологического пространства, другое дело – заниматься его изучением. Мы пытались выдернуть П. из мифа, и не получилось, вскоре он умер от запущенного менингита, который заработал во время еще какой-то духовной практики. Вероятно, это было к лучшему.
О, нам есть что вспомнить. Как забыть засилье тоталитарных сект и лысых язычников-кришнаитов в пестрых халатах, с барабанами и бубнами, проповедующих на Пушкинской площади и по общагам вегетарианство. Как забыть глухонемых карманников, в полночь на Краснопресненской набережной вышедших из дебаркадера-казино, чтобы похлопать меня по карманам и раствориться в воздухе вместе с моим лопатником…
Но главное свойство тех времен в том, что тогда мы совершенно не были способны отличить происходящее в нашей голове от действительности, и наоборот. Вряд ли когда еще время так свободно и полно гуляло по человеческим жилам. Тем страшней… нет, не ломка, тотальный сепсис, вызванный потом заменившими время и смысл сточными водами.
– Вот такое наше подлое время, – брюзжал Павлик, на деле еще толком не отведав этого времени. – Проблема не в том, что рухнул подлый строй, выхолостивший генофонд. Черт бы с ним. Страшно, что рухнул человек…
– Павлик, уймись, – возражала Вера. – Перестрелки во времена золотой лихорадки неизбежны. Ты посмотри, что творилось в Калифорнии в середине XIX века. Стэнфорд – это тот магнат, который знаменитый университет учредил, – он тогда всего за год стал миллионером, и не без помощи оружия. Постепенно те, кто сейчас прибирает к рукам госсобственность, захотят вкладывать в будущие поколения. Это неизбежно, это естественное устройство человеческой натуры.
– Держи карман шире, – еще больше ершился Павел.
И я сначала был на его стороне, но немного погодя снова придерживался точки зрения Веры…
– Во времена Золотой лихорадки в Калифорнии, – продолжал Паша, – приток рабочей силы вызвал к жизни множество торговых и промышленных компаний, возникла инфраструктура – газеты, дороги, банки, биржи, казино… Экономический эффект от их создания был ощутимей, чем непосредственно от добычи золота. У нас же производительные силы становятся предметом присвоения, но не инструментом общественного благосостояния. Вот увидишь, история цивилизации еще не знала подобных примеров свободного рынка зла. Я еще про оружие не говорю. Как с ним разбираться будут, вообще не представляю. Но не это главное. Наше время выцыганивает, обворовывает, растлевает, соблазняет и одурманивает. И это бы ничего. Но самое страшное – среди его глаголов нет глагола «творить»…
Отчасти тогдашние бури времени казались нам нашими собственными гормональными штормами: юности свойственно сжатие времени – когда год жизни приравнивается к трем-четырем годам жизни зрелой. Мы были очарованы бодлеровской лошадью разложения, раскинувшейся посреди столицы. Запряженная мертвыми лошадьми родина неслась. На козлах и на облучке ею правили го-голевские бесы, пришедшие к власти, чтобы эту тройку разметать по огромной пустой стране, и мы неслись вместе с нею по полям и лесам, городам и весям.
Ни о каких слезах покаяния, только и способного хоть как-то отмыть русскую землю, не было и речи. Распущенная, полунагая отчизна, перешибленная обухом провидения, погруженная в шок, всё еще бодро шагала по своим просторам.
А я тем временем переставал отличать свое тело от тела Веры и меня всё более интересовали полонившие тогда город таинственные истории, которые отпечатывались в моей памяти… Они волновали меня, потому что подспудно было ясно, что рано или поздно мне придется принять участие в одной из них.
Из тех страшных россказней в Султановке меня особенно будоражила та история об одиноких трупах в заброшенных домах – история про смертельное подпольное казино. Мне никогда не были близки ни идея фатализма, ни смысл игры на предельных ставках; и то и другое казалось формой суицида, сдобренного рассуждением о провидении. В моем мировоззрении не возникало противоречий между свободой выбора и предопределением. Вероятно, это связано с естественно-научными занятиями, в которых детерминизм и произвол часто уживаются внутри одной изящной формулы. Тем не менее картина одинокого трупа в заброшенном доме не покидала мое воображение.
Видения мои, наверное, были вызваны хорошим знанием обстоятельств, в которых всё это могло происходить. В те времена я бывал в сквотах, пространство которых через пару лет будет занято колониальным капитальным ремонтом и хозяевами новой жизни. Пока же здесь царило богемное приволье. Я дружил в одном из авангардистских притонов с полусумасшедшим мингрелом – художником, в чьей палитре хватало галлюциногенов и который в своих коллажах использовал скальпы соек и мышиные черепа (серия «Уловленные в шескпировскую “Мышеловку” гамлетовские йорики»).
В этих многокомнатных лабиринтных коммуналках близ Цветного бульвара было что-то от моих детских убежищ – на пустырях, в трубных коллекторах и в клетях заброшенных голубятен. Желание детства обрести личное убежище для игр оказалось столь живучим, что уже вполне взрослые обалдуи обживали брошенный убогий быт, приносили из дома и общаг одеяла, ватные спальники и телогрейки, ремонтировали сантехнику, пользовались потрескавшейся чайной посудой, рваными дуршлагами и подвешивали к обваливавшимся засыпным потолочным перекрытиям маскировочную сетку…
Некогда экспроприированная и превращенная большевиками в ад коммунального быта, роскошная жилплощадь теперь должна была стать недвижимостью, одной из самых дорогих в мире. Но прежде – вместить декорации моих мрачных фантазий. Мысли об этой страшной рулетке засели в моей голове, как смертельные занозы. Я понимал, что влечение к смерти, мифология смерти обладает силой, которой невозможно сопротивляться. И единственный способ бороться с ней – не отвергать, а перенаправлять в русло, полезное для жизни… А пока я, погружаясь в морок сумрачных фантазий, представлял, как ночью в таких заброшенных квартирах организуются тайные ритуальные действа – с револьвером у виска и мрачными мужчинами в кожаных плащах; они сжимают в ладонях бокалы с водкой и ставят пачки замусоленных долларов на жизнь человека, раздетого до трусов и сидящего перед ними на стуле с зубастой обезьянкой-смертью на плече… Я не мог представить себе чувства этого человека в трусах, стоящего на пороге богатства или небытия, но я отлично знал, как там было потом одиноко его продырявленной голове; как крысы кусали его за уши и щеки, как тихий пыльный свет тек из окна над его остановившимися зрачками, а куски отсыревшей штукатурки там и здесь падали по несколько раз за день. Как дрожал от их ударов осенний сонный паук в серебряном куколе с крапом из мушиных шкурок. И до сих пор вот это предстояние перед выбором между пассивностью, бездельем, недеянием и участием в преступной, но в каком-то ненадежном смысле необходимой предприимчивости, – выражено для меня в образе этого полуголого бедолаги – неудачника, отважившегося на последний шаг в череде своих неумелых опытов в овладении судьбою.
