– В микрокосме этого микроавтобуса – да.
– Хэштег Оккупай Тони, – сказал Брет.
– Хэштег Пошел Нахуй, – парировал Тони.
– Алло, Слава? – громко произнес Алан. – Да, это я. Да, я подожду. – Пока между остальными шла перепалка, Алан, не снимая наушников, набрал на телефоне нью-йоркский номер, который набирал как минимум дважды в неделю.
– Да, я здесь, – продолжил Алан, закукливаясь на заднем сиденье, не обращая внимания ни на кого и ни на что, как в момент встречи с Эдди восемь лет назад, но на сей раз, пожалуй, делая это чуть-чуть демонстративно. – Слава, мне нужна новая мантра смирения.
* * *
Битлов, как известно, было пять. Пятым был продюсер Джордж Мартин. Или барабанщик Пит Бест. Или басист Стюарт Сатклифф. Или менеджер Брайан Эпстайн. Или даже шофер Нил Аспинал. Кандидатов много. Фактическим пятым членом “Гистерезиса”, по крайней мере последние года полтора, являлся таинственный русский эмигрант по имени Слава Дикушин.
Дикушину было за пятьдесят, хотя выглядел он на помятые тридцать пять. Долговязый, длинноволосый и каким-то образом перманентно поддерживающий одну и ту же степень небритости, он жил в каморке на Макдугал, носил “деконструированные” черные шаровары и балахоны из магазина IF и, по его словам, встречался не то с Мариной Абрамович, не то с Бьорк. Оборот “по его словам” был в данном случае ключевым. Мглистый жизненный путь ленинградца Дикушина то и дело освещали фонарики известных имен. Он вечно болтался на периферии величия. Знаменитый квартирник “русского Дилана” Бориса Гребенщикова был записан на его, Дикушина, квартире. Он фарцевал у гостиницы “Астория” с юными друзьями юного Путина. (В дикушинской вселенной у величия не было идеологической привязки.) По его первому же нью-йоркскому адресу, в трущобе на углу 4-й и Авеню Си, этажом ниже жила Мадонна и на лестнице строила ему глазки.
Дикушин был не только допущен в мир великих, он влиял на него – исподволь, точечно и бескорыстно. Он подарил Филипу Роту заголовок, Уорхолу – идею для видеопроекта, Бродскому – целую строчку (“Какую, не скажу, поклялся братишке, но ее легко вычислить. Она не похожа на другие”). Что-то из этого, вероятно, было правдой. В его квартире колодами стояли у стен полотна Целкова, Брускина, Кабакова, черт знает как вывезенные из СССР. Ими Дикушин и зарабатывал: каждый раз, когда ему нужны были деньги, одна из картин исчезала. Официальной же его стезей была околоврачебная дисциплина под названием “краниосакральная терапия”, смысл которой Алан сбивчиво объяснял Эдди раз пять, и совсем уже недоступная уму Эдди профессия life coach. Грубо говоря, за деньги он учил людей жить.
Алан попал под дикушинские чары самым стандартным путем: тот пришел на один из нью-йоркских концертов группы, купил диск, наговорил комплиментов. Спустя месяц общения с Дикушиным Алан уже рисовал свои и чужие “ауры”, а через полгода без тени иронии упомянул в разговоре с Бретом, в гогочущем пересказе последнего, некий “кармический вход через лодыжки”. Он питался согласно расписанной Славой диете (никакого пива, чеснока, мяса, помидоров, грибов и картофеля), в трудные минуты мурлыкал под нос оберегающие словечки не то на русском, не то на санскрите и периодически звонил Дикушину с дороги слушать, как тот поет ему в трубку мантры.
Поскольку на музыке группы это помешательство никак не сказывалось, а на легендарную амплитуду настроений Алана влияло самым успокоительным образом, друзья негласно постановили считать закадровое присутствие Дикушина очаровательным, как до этого решено было считать очаровательными звонки Пинар, жены Тони, на мобильники всем членам группы подряд (тем более что Тони давал ее ревности почти еженощный повод). Разве что тексты песен чуть поглупели, но к ним, кроме Эдди, никто толком и не прислушивался.
Закончив шушукаться с гуру, Алан снял наушники, обмотал их вокруг телефона и обвел микроавтобус торжествующим взором. Снаружи опустилась сырая теплая тьма, в конусах света от встречных машин помехами рябила влага. Группа проехала Толедо и поворот на Детройт, куда им предстояло вернуться послезавтра, и приближалась к границе Индианы.
– У меня есть потрясающая новость, – объявил Алан. – Готовы?
– В “Лулулемон” распродажа ковриков для йоги? – не удержался Брет.
– О’кей, не хотите слушать, не надо. Но она вообще-то нас всех касается.
– Слушаем, слушаем, – сказал Тони. – Брет мудак.
– Предупреждаю, это дико круто. Так вот. Слава хочет выпустить наш следующий альбом на своем лейбле.
Секунд пять “эконолайн” несся на запад в полной тишине. Эдди молча раскладывал в голове пасьянс из очевидных вопросов; по лицам Тони и Брета было очевидно, что они заняты тем же.
– Извини, ради бога, а у Славы есть лейбл? – спросил он наконец, потому что кто-то должен был спросить это первым.
– Да, уже давно. Он в основном издает музыку для медитации, но у него огромные связи. Помнишь, у Лу Рида альбом был лет пять назад, Hudson River Wind Meditations?
– Я не уверен, что даже Лу Рид его помнит, – сказал Брет. – А он что, на Славином лейбле вышел? Неплохо.
– Нет, не на Славином, но это тип музыки, которую он выпускает. Мы бы стали его первым рок-проектом. По-моему, для нас это очень правильное позиционирование. Вся его тусовка как раз сидит на стыке рока и современного искусства. Джулиан Шнабель обложку нарисует – они со Славой вроде дружат. Может, даже клип снимет. Премьеру сделаем в музее Уитни. Зимой поедем играть в Майами на “Арт Базель”.
– А как же святая простота? – спросил Тони. – Я думал, мы эту арт-тему в прошлом году проходили.
– Не делай вид, что не понимаешь, – распалился Алан. – Тут все дело в контексте. Вот Fischerspooner, по-твоему, сложная музыка была? А Pussy Riot? А, прости господи, первый альбом тех же Velvet Underground? Понял теперь? Это другая система координат. В ней мы можем играть что хотим.
– Циничненько, – сказал Брет одобрительным тоном.
– Это не цинизм. Цинизм – это ты со своим ехидством бесконечным. Отгородился им от мира и не позволяешь себе ничего реально чувствовать.
– Ну почему же. Сейчас, например, у меня реально свербит в жопе.
– У меня еще более циничный вопрос, – встрял Эдди. – За тираж диска Слава готов платить?
– Да, сто процентов. И за рекламные материалы.
– Тогда я за. Только пусть договор пришлет.
– Я тоже, – сказал Тони.
Алан с полуулыбкой откинулся назад и, насвистывая что-то минорное, уставился в окно, на бетон разделителя, струящийся в усеченном овале от левой фары.
– Не свисти ночью, духи придут, – сказал Брет. – Китайское суеверие, да, Эдди?
– А? Понятия не имею, – раздраженно ответил Эдди. Меньше всего ему хотелось, чтобы Алан прекратил свистеть. Он очень хорошо знал эту мелодию.
* * *
Прошло почти три года, прежде чем назойливая фраза на 7 / 8, пришедшая к Эдди осенней ночью в Энн-Арборе, превратилась в полноправную песню. За это время под потрясенное безмолвие Уильяма Ю его сын стал профессиональным рокером: к началу 2008 года Эдди пробыл клавишником “Гистерезиса” дольше, чем аспирантом Мичиганского универистета. Мини-триумф Failed State, в радужном отсвете которого три четверти группы переехали в Нью-Йорк (первый барабанщик, яростный панк по имени Крис Нитли, так и не решился расстаться с должностью младшего менеджера по продажам в штаб-квартире сети книжных магазинов “Бордерс”), даже на время снял вопросы о потенциальной прибыльности нового ремесла. Кроме того, от Форт-Грина, где поселился Эдди, до родительского дома было сорок минут езды на электричке, и он заглядывал в Ист-Норвич еженедельно. Удивительным образом отказ от всего, что уготовили ему семья и школа, только приблизил его к идеалу послушного сына.
Примерно ту же роль Эдди исполнял и в группе. Ни доля внимания толпы (в 2008-м речь еще могла идти о “толпе”), ни лавры соавтора его не манили. На сцене он оборудовал свое гнездо на правом фланге так, чтобы оставаться практически невидимым: его сокрушенное концентрацией лицо – лицо инженера из ЦУПа, руководящего запуском, – всходило и заходило между ярусами стенда, на котором расположились родес-пиано и сэмплер. На репетициях его полностью устраивал сложившийся статус-кво, при котором Алан ставил им – сперва с мини-диска, затем с телефона – демо-версии готовых песен (чаще всего просто спетые под гитару, но иногда и с рудиментарной аранжировкой), а группа проводила несколько часов, разминая рисунок и ругаясь о темпе, то есть всячески подлаживая новинку под себя. Иногда в результате этих сессий менялась тональность – иначе Алана необъяснимо влекло к A# – или растягивалась кода, но Эдди не помнил ни одного случая, чтобы какая-то из композиций претерпела более радикальные изменения. О текстах не заикался никто: территория слов и, шире, всех издаваемых гортанью звуков принадлежала певцу по умолчанию. Один раз, когда Брет робко обратил внимание Алана на то, что во французском термине roman à clef последнее “ф” не произносится (тот зарифмовал его с my manic laugh), Алан молча поднял стойку с микрофоном, поставил ее перед Бретом и вышел из студии.
