Опер решил разбить ей рукояткой пистолета два пальца на правой руке – указательный и средний, рабочие пальцы, те, которыми и «щипают» воры. Сказал: «Заплачешь – посажу». Рэмбо терпела, пока он дробил ей кости, потом опер выгнал ее из кабинета, и слезы покатились по щекам только на улице.
Пришлось переквалифицироваться. Сейчас Рэмбо ворует вещи под заказ. Допустим, понравилось мне платье, а денег не хватает. Я звоню ей и говорю: «Висит в таком магазине, стоит столько-то, у меня размер – ну ты знаешь». И все! Проходит несколько дней, я забираю платье своей мечты и плачу процентов тридцать от его стоимости.
«Нельзя на кумарах воровать! – считает Рэмбо. – Когда меня “хлопали”, я каждый раз на кумарах была!» За десять лет это случилось всего дважды. В первый раз повезло – украденное платье было ее размера. Рэмбо сказала оперативникам, что «делала» вещь для себя.
Они попросили девушку померить платье, чтобы убедиться в ее словах. Она померила, прошлась по отделу, милиционеры восхитились ее выбором, съездили с ней к барыге за паспортом, который она до этого заложила, после чего отпустили Рэмбо на подписку о невыезде.
Сотрудники милиции в ее районе часто сами просили: «Сделай телефон!» – и описывали понравившуюся модель. Рэмбо воровала нужную трубку, за это они привозили на милицейской машине ей к дому качественный кайф, который тоже у кого-то забирали. «Женские трубки просят в основном! – рассказывает она. – Бывает, полдня за какой-нибудь дурой проходишь, пока она не зазевается…»
В камере изолятора ей завидовали – тому, что жила не по подвалам; тому, что в тридцать с лишним можно так выглядеть, несмотря на ВИЧ; тому, что есть муж, который носит передачи, и мама, которая ее любит. Когда же Рэмбо дали маленький срок – пять месяцев колонии общего режима, – ее откровенно возненавидели, хоть она и раздарила сокамерницам почти все вещи.
Рэмбо любит красивую одежду, занимается стритрэйсингом и верит в Бога. Она написала четверостишие мне в тетрадку на память:
Посвящается опиуму
Я останусь слезою на мокром окне,
Остановится сердце в ожидании вздоха.
Это я наконец осознала, что мне
Без тебя и с тобой одинаково плохо.
Мы зашли в камеру, по очереди разулись, повесили куртки, поставили чайники и кипятильники, и я рассказала Рэмбо, как совершила самую первую кражу в своей жизни. Мы с братом были еще маленькими. В воскресенье наше семейство отправилось в гости к знакомому отца Алику. Это было настоящее событие, потому что нечасто мы выбирались куда-нибудь вместе. Или не так часто, как мне хотелось бы?
Мама надушилась и накрасила губы. Отец без разговоров заплатил за всех в трамвае. Мы с Колей вели себя тихо.
Жилище Алика потрясло нас – огромная квартира с высокими потолками и уютной кухней. Некоторые предметы быта я увидела впервые в жизни, и родителям было стыдно за мой восторг. Жена Алика дала нам еды, мы пошли играть в комнату, а взрослые сели пить коньяк.
Одна из любимых игр у нас в детстве называлась «шмон». Заняться было нечем, так что мы обыскали комнату, в которой нам велели играть. Там была куча удивительных вещей! Например, мы никогда раньше не видели быстрорастворимых супов в пакетиках.
Я решила захватить их домой – мама ведь вечно кричала, что «нам жрать нечего». Я прочитала инструкцию – эти супчики были идеальными. Их не надо было долго готовить, потому что «мать на работе устала». Они были компактными, и спиздить их можно было легко.
Чтобы не опозориться самой в случае провала, супчики я запихала в Колины карманы. Мы прорепетировали, как он непринужденно выходит из комнаты и одевается – он мог поднять руки и сам надеть куртку. Все должно было получиться, и мы смеялись в предвкушении радости на лицах наших родителей.
Наконец они позвали нас. Мы вышли в коридор и стали одеваться. И тут Коля все испортил – нагнулся завязать ботинки. Я кинулась к нему и закрыла его собой, приговаривая: «Я помогу тебе, братик! Мам, что-то у Коли живот болит, я завяжу ему шнурки!» Но Алик уже что-то заподозрил.
Он подошел к Коле, и мы испугались. Я отпихивала Алика от брата, но тот, не обращая на меня внимания, обыскивал Колю и доставал из-под его одежды краденые супы. И ведь все нашел, сука, ни одного не упустил.
– Детишки у вас далеко пойдут! – сказал он весело пахану.
– Да это старшая придумала. Этот-то безголовый, – отмахнулся папа.
Мы вышли на улицу. Ярко светило солнце, было тепло. Мне было стыдно перед Колей за подставу и досадно, что он так глупо спалился. Мне было страшно, что мама заплачет, а пахан заорет. В молчании мы дошли до трамвайной остановки, и, решившись поднять вверх голову, я увидела, что пахан улыбается! Он поймал мой вопросительный взгляд и захохотал так, как редко у него получалось: громко, от всей души.
– У вора украсть решила, ну ты подумай!
И мы всей семьей засмеялись. Это был хороший день.
Еще одна интересная особа и наша приятельница – Брат Ибрагим. Избитую длинную тощую девчонку затолкали в камеру в феврале, когда можно было уснуть, только надышав себе под одеялом тепло, когда не грели ни чай, ни чиф, ни свитера, сколько их на себя ни надень, ни приседания. У Лили были ломки, ее спина и ребра были покрыты страшными черно-синими гематомами. Конечно, она уже успела написать в отделе милиции, что упала на улице и ударилась много-много раз об лед, будучи в состоянии сильного алкогольного опьянения.
Лиля изумила всех своей невезучестью. Нужно особенно разозлить небо, чтобы тебе так «везло».
Шли они с другом детства Витей домой в шесть утра. Оба пьяные. Тут Витя и предложил: «А давай кого-нибудь кинем и говна возьмем?»
Лиля посмеялась и согласилась. Ровно полжизни «торчала» – и тут в первый раз пошла на криминал.
В одном из утренних московских дворов друзья напали на тетку с сумочкой. Забрали деньги и украшения.
Потерпевшая потом в показаниях утверждала, что Лиля (Брат Ибрагим – так ее прозвали в тюрьме из-за фамилии Ибрагимова) угрожала отрезать ей палец, если она не снимет кольцо. Когда Лилю подкалывали этим, она краснела и клялась, что это клевета.
Слил их барыга. По кольцу, которое они ему отдали за героин, опера легко установили, кто ограбил пожилую женщину. А самое скверное то, что потерпевшая оказалась мамой сотрудника милиции из Лилиного районного отдела.
Можете представить себе, как выбивали показания из Брата Ибрагима. Она все подписала и больше всего переживала за новорожденного сына, который остался на руках у ее родителей. Подельник Витя слал ей малявы и предлагал пожениться по освобождении. Муж Лили платил, платил и говорил, что все простит. Родители слали передачи и фотографии маленького сына, на которых он указывал на ее фото в рамке: «А где мама? Во-о-она-а…»
На вынесение приговора приехали родственники из Грузии. Они «скинулись» и с тревогой ждали решения суда. Мама Лили плакала дуэтом с ребенком. Лилю смущало, что друг детства, стоя в одной клетке с ней, пытается ухватить ее за изрядно разжиревшую на баланде жопу.
Подельник взял вину на себя и оправдывал подругу, как мог. Судья торговалась с ним. Просила его взять на себя еще три аналогичных эпизода по району. Намекнула на Лилин условный срок.
Когда зачитывали материалы дела, суд с удовольствием отметил, что в момент задержания в сумочке Лили, помимо украшений, нашли упаковку презервативов. Родственники со стороны мужа повесили головы.
Витя на просьбу судьи согласился, но потерпевшие, к всеобщему расстройству, не опознали его на суде. «Это хороший молодой человек, а тот разбойник был совсем другой!» – говорили пожилые женщины.
Хорошему молодому человеку дали шесть лет строгого режима. Аиле – пять лет условно. Она развелась с мужем и собирается ждать Витю.
В местах лишения свободы каждый думает о доме, о родных; те, у кого есть родные, пишут им письма, ждут ответа. От своего отца я писем не жду – я никогда не видела от него ни ласки, ни заботы.
Я долго не знала, кем и где работает отец. Несколько раз, когда я была совсем крохой, я видела, как случайные прохожие благодарили его на улицах, а некоторые даже кланялись ему в пояс. На мой вопрос, кто эти люди, он отвечал мрачно: «Мои воспитанники». Я не понимала, что это значит, но не расспрашивала – боялась его разозлить, предпочитала наблюдать. Подобострастно вел себя и наш сосед со второго этажа – «Юрка-мошенник», как за глаза называли его родители. Я была уверена, что отец – очень важный человек. Мама учила меня всем отвечать: «Папа военный».
Как-то пахан показывал мне патроны и орал – никогда, мол, не кидай их в костер. Сын его сослуживца погиб так, и он вернулся с похорон мальчика потрясенный и пьяный. Я запомнила это потому, что тогда первый раз ощутила тревогу отца за мою жизнь. И позволила себе предположить, что он меня любит.
