Тщательное обследование показало, что у меня близорукость, надо носить очки, а также куриная слепота и сужение поля зрения. Тревожащие меня симптомы подтвердились имеющимися заболеваниями. Но точный диагноз не был определён в то время. Врач Военномедицинской академии провёл со мной откровенную беседу, которую я запомнил на всю жизнь. Он сказал, что не знает, правильно ли поступает, говоря правду пациенту, но молчать не может, потому что всё слишком серьёзно. Заболевание у меня неизлечимое, и врачи в данный момент бессильны что-либо предпринять, чтобы помочь мне. Он напрямую сказал, что я должен готовиться к самому худшему – зрение будет падать и может пропасть окончательно, но когда это произойдёт, никто сказать не сможет.
Так в начале своей взрослой жизни я получил два удара – позорный «белый» билет из-за непригодности к военно-строевой службе и грозящую впереди внезапную слепоту из-за неизлечимой болезни глаз. Придя домой, я долго думал над словами врача и пришёл к выводу, что должен быть готовым ко всему и не опускать руки, бороться с болезнью и за свою мечту выучиться на художника. Всё же лучше жестокая правда, чем щадящая ложь, которая могла ослабить волю и навредить. Я стал носить очки, постоянно принимать рыбий жир, делать внутримышечные витаминные уколы, надеясь в душе на чудо, не отравляя себе и своим близким жизнь поселившимися тревогами и сомнениями…»
«Всё же молодость прекрасна!» – подумал Олег, остановив запись.
Наперекор и вопреки всему желание быть художником возрастало, ускоряя темп жизни. Разве мог он тогда предположить, что с момента приговора, озвученного врачом, зрение, тая с каждым годом, покинет его окончательно через 37 лет? Опять та же роковая цифра. Можно было выстроить иной путь – перестать напрягать зрение: не читать, не писать, не рисовать, найти работу, не связанную с напряжением зрительного нерва и просто существовать, как растение, сгибаясь от непогоды. Не исключено, что это могло в определённой степени притормозить процесс потери зрения и продлить на какой-то срок зрячую жизнь. Но что взамен? Унылая жизнь, окружённая страхами? Нет. Мечта вела его за собой, как поводырь слепого, как любовь свою жертву, пронзённую стрелой Амура, и сопротивляться этому не было сил.
В тишине прозвучал щелчок от включённого диктофона, зашелестела плёнка и вновь зазвучал его голос:
«При таком положении дел со зрением подавать документы в высшие художественные заведения было бесполезно. И я решил поступать на двухгодичные курсы по росписи фарфора на Ленинградском фарфоровом заводе имени Ломоносова. На приёме сначала отбирали по представленным работам. Потом проводился экзамен по рисунку. Экзамен я сдал успешно. Чтобы пройти первичный медицинский осмотр на заводе, я выучил наизусть таблицу по проверке зрения и удачно проскочил, получив разрешение для прохождения обучения. Я был счастлив, несмотря на то, что приходилось вставать каждое утро в шесть часов и добираться до завода в течение двух часов почти через весь город на двух трамваях с пересадкой.
Началась новая интересная жизнь. Я изучал полный спектр палитры красок, технологию их изготовления, технику мазков, всевозможный орнамент, направление декоративных стилей. Много времени уделялось рисунку – основе декоративной живописи. Получив первую стипендию, я сменил свой потёртый заношенный фланелевый костюм на настоящий, с брюками, что придало мне в собственных глазах некую весомость. Учёба пролетела как один день. И вот я уже стал живописцем 4-го разряда по росписи фарфора. Определили меня в сервизный цех. В то время выпускали сервизы с золотой сеткой. Я наносил на чашки с блюдцами волнистой формы золотую сетку. Такие чашки делали и до меня лет двадцать, но они пользовались огромным спросом, и потому их выпускали. Впервые я принёс в дом зарплату, купил маме в подарок немецкую фарфоровую вазу саксонского завода с интересной росписью и сделал памятную гравировку на ней. Нам стало жить гораздо легче, мои заработки пришлись как нельзя кстати, так как отец к этому времени ушёл из семьи…»
На этом Олег остановил запись, пытаясь осмыслить прожитое. Когда ушёл из дома отец, он был уже не ребёнок и многое мог понять. Но никогда он не видел свою мать в упавшем состоянии духа, плачущую, потерянную или настраивающую детей против отца. Она стойко, как оловянный солдатик, переживала семейную драму, отдавая себя детям. Воспоминания о ней как бы сами лепили её образ, делая его с каждым возникшим в памяти штрихом всё более монументальным, мощным и несгибаемым. Мама становилась в его воображении всё более значительной и весомой. И то, чего она тогда не имела, не умела, не могла, сейчас казалось пустым и малозначительным. Острое чувство утраты, окрашенное поздним раскаянием в том, что он мог дать и не дал, что он должен был сказать и не сказал, подкатилось щемящим солёным комом к горлу. Мама не только родила его, она крепко держала ниточку его жизни в своих руках, тихо и незаметно жертвуя собой.
Впервые он был оторван от родного дома во время обучения на живописных курсах фарфорового завода. Ах, какая это была замечательная пора! В колхозе Тихвинского района Ленинградской области молодые живописцы строили коровники, возили на лошадях картошку, косили траву, готовили дранку для крыши и жили полнокровной самостоятельной жизнью с твёрдой верой в свою исключительность и причастность к искусству. Ошалелая свобода и молодость обостряли все чувства – и он впервые влюбился в высокую стройную девушку с точёной фигурой, напоминающую ему Ариадну из греческой мифологии, изображаемой на вазах. Мир стал ещё ярче и прекраснее.
Наконец, они с мамой в ту пору могли осуществить мечту – побывать на её родине в Калининской области. Впервые они туда поехали втроём – мама, он и сестра, а потом только с сестрой. Добирались на поезде до города Осташкова, потом пересаживались на пароход, чтобы пересечь весь Селигер, где-то пятьдесят километров, после ехали на лошади двенадцать километров, потом на лодке по озеру Стерж до деревни Сосново. В то время Калининская область была самая бедная. Но для него, горожанина, этот мир казался необыкновенно интересным и впечатляющим по красоте открывающихся перед ним лесных пейзажей с живописными берегами озера Стерж. В деревне жили старики, пожилые люди и девчата. Ребята, отслужив в армии, домой в деревню уже не возвращались. Тяжёлый труд падал на женские плечи. Олег с удовольствием пахал и ездил на лошадях на покосы – косить сено и пшеницу вместе с девушками.
Жили они на возвышенном берегу озера Стерж. Спал он на сеновале. И каждое утро с замиранием сердца открывал дверь, чтобы увидеть волшебную панораму раскинутого перед ним озера с виднеющейся вдали полуразрушенной церквушкой под переменчивым завораживающим небом. Глаза жадно впитывали красоту и величие природы, переводя увиденное на плёнку памяти. Здесь он много писал этюдов маслом, бродя со своим большим этюдником по десять километров по лесам и полям, из деревни в деревню. Делал графические работы на тонированной бумаге, множество набросков. Питался хлебом, картошкой, молоком и окрошкой. А на лодке он любил уплывать к другим берегам озера, чтобы позагорать, поплавать, пособирать грибов и ягод, а главное – уйти с головой в неземную тишину лесов, раствориться в водных просторах озера и писать, писать, писать свои этюды до изнеможения, стараясь забыть про суетливый город и точащие душу проблемы.
– Неужели я это всё видел, мог прикоснуться взглядом, запечатлеть воочию гармонию и совершенство природы? – сказал он вслух. – А как же слепые от рождения? Им сложнее. Мне повезло, это живёт во мне и помогает работать.
Олег включил диктофон и продолжил:
«Работая на заводе Ломоносова, я стал постепенно разочаровываться в своей профессии. Однообразие рисунков раздражало, а глазурь вызывала быструю усталость глаз и потерю зрения. Оно резко упало, и меня положили в Военно-медицинскую академию, где я пролежал полтора месяца. Поставили диагноз: близорукость, пигментная дегенерация сетчатки, прогрессирующее сужение поля зрения. Назначили через каждые три месяца в течение одного месяца делать каждый день по четыре укола, чего я придерживался до конца зрячей жизни. Как только меня выписали, я, ещё работая сдельно на Ломоносовском фарфоровом заводе, стал искать творческую работу, но не сдельную, на окладе.
Мне повезло. В 1962 году я прошёл отбор по художественному заданию (отмывка космического корабля) в студии «Леннаучфильм» и бъл принят на работу в цех мультипликации с месячным испытательным сроком на должность художника-разрисовщика первой категории. Мне казалось, что я попал в иной мир, совершенно не похожий на тот, в котором я работал раньше. В студии царила доброжелательная творческая атмосфера, задачи ставились разнообразные, давая простор художественной фантазии. Работать можно было спокойно, без торопливости, не так, как на заводе, борясь за сдельный заработок. Я с радостью погрузился в освоение новой профессии. Студия в основном выпускала научно-популярные фильмы. Работа была разнообразная. Использовали темперную краску и цветную тушь, пользуясь аэрографом».
