Много чего выплеснула на голову своему безропотному мужу Нина Петровна, мечась по спальне в одной рубашке, заламывая руки и время от времени хватаясь за голову, чаще всего представляя, как она явится после отпуска на работу, и как ее встретят: наверняка даже не пустят в ее собственный кабинет, не исключено, что тут же и арестуют на глазах у всех, в том числе и у тех, кто подлизывался к ней, льстил и всячески пресмыкался. И даже такое выплеснула со зла на голову мужа, отчего нормальному человеку, когда он поостынет, было бы стыдно, но в том-то и дело, что она никак не могла остыть, стыда не чувствовала, а новые слова, способные ужалить еще сильнее, уже не находились, и она по нескольку раз повторяла одно и то же, одно и то же, не замечая этого. Артем же лишь моргал своими серыми глазами и виновато кривил лицо под градом оскорблений, даже не пытаясь защищаться.
А еще Нина Петровна, при всем своем здравомыслии, никак не могла взять в толк, как это ее тихоня-мужик мог вляпаться в такое опасное дело. Конечно, Осевкин – действительно паскуда, и это словечко, начертанное на гаражах и ставшее достоянием всего города, твердо за ним закрепилось, вызывая у одних злорадство, у других одобрение, у третьих опасение, что все это может каким-то образом ударить и по ним, не имеющим к данному делу никакого отношения. Более того, осуждая скаредность хозяина ФУКа, Нина Петровна сама была втянута в различные махинации с бюджетными деньгами, недвижимостью, землею и вообще всем, что могло давать доход и от чего можно отщипнуть хотя бы кроху. И считала это в порядке вещей. Как считала в порядке вещей, когда каждый, кому нужно было подписать какую-нибудь бумагу, незаметно совал ей конверт с денежными купюрами в соответствии с негласно установленным тарифом за те или иные услуги. Да и как бы она смогла удержаться на своем месте, если бы поступала иначе? Ее либо выгнали бы с занимаемой должности, либо зарыли где-нибудь в лесу. Да и чего и кого стесняться, если нынче берут все? Дантист, нотариус, чиновник – за то, что ему положено делать по должности и в установленные законом сроки; врач – за то, что ты купишь лекарство в той аптеке, которую он тебе назовет, и потребует оплаты за предоставление врачебных услуг; торговец берет, завышая цену товара в разы; издатель заплатит автору гроши, остальное положит в карман; полицейский не станет искать преступника, придерется к пустяку, возьмет штраф наличными… – и так везде и во всем. А в результате всех этих притягательных соблазнов и сопутствующих им опасностей в среде чиновничества и служивого люда сложилась философия, оправдывающая подобное отношение к делу: уж если Осевкин, Нескин, тем более братья Блюментали и им подобные, кто в свое время крутился у подножия трона и сумел хапнуть столько, сколько смог унести и переварить, не понесли за это никакого наказания, более того, их воровство было узаконено и признано морально оправданным, то и они, кому приходится подбирать всего лишь крохи, на которые не обратили внимания будущие олигархи, не должны подлежать осуждению. Что же касается примитивного воровства – так это ж совсем другое дело, и отношение к нему тоже должно быть другим. Для того и существовала милиция, существует нынешняя полиция, которая должна следить за теми, кто лазает в форточки, угоняет машины, залезает в карман честного гражданина и крадет его личный кошелек, хотя в нем лежит всего лишь какая-нибудь мелочишка, кто насилует в подъездах несовершеннолетних дочерей, убивает безвинных старух и стариков… – да мало ли всяких подонков, которым место только за решеткой и нигде больше!
Одно только удручало Нину Петровну: деньги, которые ей доставались в силу ее служебного положения, она отчаянно боялась тратить, держала в разных московских банках, договора и сберкнижки хранила тоже в разных потайных местах, и тоже боялась: боялась, что какой-нибудь из банков обанкротится, что кто-то прознает про ее вклады, а более всего – что прознают в ее семье, каким образом она эти деньги приобрела. Как она после этого будет смотреть в глаза своим детям? Какие слова скажет себе в оправдание? Что подумает или даже скажет Артем, ее волновало меньше всего. Но что скажет заряженный на справедливость Сережка? Или семнадцатилетняя Надюшка? И откуда они набрались идиотской наивности, не отвечающей жестоким законам нынешней действительности? Всё, скорее всего, идет от школы, от ее директора-идеалиста. А давно ли Нина Петровна сама училась у Лукашина, давно ли она искренне полагала, что ее детям повезло, потому что у них такой директор и такие учителя? И вот к чему эти учителя во главе с директором привели ее дитей, и еще не известно, какие беды сулит им это в будущем, если учитывать, что страна катится в такую прорву, где каждый каждому станет заклятым врагом.
Но ничего из того, что мучило Нину Петровну и что она могла сказать своему мужу в свое оправдание и в оправдание городской администрации, – того же Осевкина, наконец, – она сказать не могла, потому что ее тихоня-муж ничего бы из сказанного не понял, а семья, которой она отдала и отдает все, на что способна, наверняка бы развалилась. Послушать того же сына Сережку, который все более сторонится своей матери, будто чувствуя в ней какой-то тайный порок, так всех воров вроде Осевкина надо стрелять, как их стреляют в Китае, или вешать вдоль дорог, как в Древнем Риме, тогда бы в государстве установились законность и порядок.
И теперь, когда они ехали в лагерь, где находились ее дети, да и всю предыдущую ночь, Нина Петровна ломала свою многомудрую голову в поисках выхода и не видела даже малюсенькой щелки, в которую можно было бы пролезть, чтобы избежать возможной беды, продолжая мучительный спор с самой собой и с кем-то еще, кто мог бы оказаться на месте Артема, но более находчивый и решительный. Но на ум ей приходили лишь давно испробованные на практике махинации с деньгами, при этом она понимала, что Осевкин не тот человек, от которого можно откупиться. Бежать, бросив все, но куда? От Осевкина не убежишь.
И тут, глядя на стриженый затылок Улыбышева и сопоставив частые встречи своего мужа с ним, особенно в последнее время, и саму эту бессмысленную поездку, Нина Петровна вдруг догадалась, что с этим делом как-то связан и бывший чекист, о котором в их среде поговаривают, что он осел в Угорске не просто так, а с какой-то целью, хотя на поверхности лежало самое простое объяснение: он родился в этом городе, здесь у него жили отец с матерью, здесь его дом, что квартира в Москве у него была служебной, и едва его вытурили из органов, как он ее тут же и лишился. Но то, что на виду, еще не значит, что это и есть главная причина.
«Боже мой! Боже мой! Мозги вывернешь наизнанку, а толку никакого, – металось в отчаянии все существо Нины Петровны, замирая в те мгновения, когда в зеркале замечала внимательный взгляд Улыбышева. И постепенно в ее голове зрело решение, а не намекнуть ли мэру, что так, мол, и так, а муж мой всего лишь слепое и глупое орудие в руках пронырливого кагэбэшника? И пусть они с ним разбираются, а ее дурака-мужа оставят в покое… Но, увы, не мэр решает такие дела. И даже не начальник полиции Купчиков. А исключительно Осевкин. Это о нем еще недавно рассказывали, при этом нисколько не таясь, жуткие истории, из которых сам собой напрашивался вывод: Осевкин не станет разбираться, кто больше виноват, а кто меньше. – Ему, бандюге, все равно, – перекинулась мысленно на Осевкина Нина Петровна со всей неумолимой ненавистью, на какую была способна. – Ему, паскуде, лишь бы проявить свою власть и силу… Боже мой! Боже мой! Что же делать? Что делать?»
Не доезжая до озера и расположенных вдоль него дач местной элиты, машина свернула на другое шоссе: с потрескавшимся асфальтом, с колдобинами, наполненными водой после вчерашнего дождя; с придорожными канавами, зарастающими осинами и кленами, с перебегающими дорогу дроздами и кукушатами. Где-то на полпути до армейских казарм они встретили фургон из кооператива «Угорский», развозящий по дачам молоко и прочие продукты. Иногда фургон остатки вез в город и продавал там, но по ценам в полтора-два раза выше, чем пайщикам, вложившим в кооператив собственные (будто бы) деньги. От этого фургона повеяло чем-то мирным, чем-то обыденным, не требующем напряжения изощренного ума. И старые казармы, показавшиеся в конце туннеля из вековых елей и сосен, перекрытого голубым сводом, тоже не вызывали опасений, разве лишь тем, что в них сейчас находятся дети Нины Петровны, которым угрожает опасность.
Возле казармы, приспособленной под жилые помещения для детей, уже стояло не менее десятка машин. Дети еще спали. Из открытых окон на первом этаже, затянутых сеткой, прохладный утренний ветерок доносил запахи молока, печеного хлеба, подгорелого масла, стук ножей и кастрюль. Вокруг машин гудели голодные комары, оводы, слепни и мошкара, поджидая свои жертвы.
– И как они тут живут? – вздохнула Нина Петровна, не вылезая из машины, размазывая на лице комара, успевшего залететь в салон машины, едва была приоткрыта одна из дверей.
