– Как же мы с тобой и не встречались ни разу? – действительно удивился Монахов. – Вот раньше – встречались каждый день, и даже еще не сговариваясь, сколько раз сталкивались просто так на улице, помимо свиданий, а как расстались – ни разу. Я был уверен, что ты уехала.
– А ты все такой же рассудительный… – ласково засмеялась она.
Монахов снова отметил неестественность ее интонаций, но теперь это его вполне устраивало, потому что намекало на некую возможность, уже начинавшую увлекать его и в то же время ни к чему его впоследствии не обязывающую.
– А ты куда сейчас едешь? Если не секрет? – сказал он.
– На работу, – сказала она.
– Надо же, – опять вполне искренне удивился Монахов. – Так ты что, каждый день этим автобусом ездишь?
– Конечно, – сказала она.
– Так я ведь тоже на работу на нем езжу, – сказал Монахов. – Вот ведь странно, впервые встретились…
– Очень просто, – сказала она, – просто мы ездим в разных автобусах.
– Да… – протянул в ответ Монахов и посмотрел на нее с недоумением.
– Ты что на меня так смотришь? – засмеялась она. – Как на дуру. Просто мы ездим на встречных автобусах: ты работаешь там, где я живу, а я наоборот – вот мы и разъезжаемся все время.
– Ну, я тебе скажу!.. – как бы восхищенно сказал Монахов. – Голова у тебя все такая же ясная. Я бы никогда не сообразил.
– Ты что же думаешь, – кокетливо хохотнула Ася, – что у меня уже склероз обязательно должен быть! Неужели я кажусь тебе такой старой?
– Нет, что ты, – не вполне искренне сказал Монахов, – ты прекрасно выглядишь. – И, чтобы придать достоверность своим словам, сказал как бы грубовато, но так, что любая женщина легко бы простила, будто это подтверждало его искренность: – Помнишь, ты сама говорила: маленькая собачка – до старости щенок.
– Верно, верно, – обрадовалась Ася, – маленькая собачка…
А Монахов, еще раз взглянув ей в лицо, теперь обнаружил его не постаревшим, а даже помолодевшим. Все-таки тогда он был совсем мальчик, а она на пять лет его старше, а теперь он ее как бы нагнал. Это было и на самом деле странное чувство, он его уже отмечал в последнее время… Однажды люди, всю жизнь бывшие значительно старше его, решительно помолодели. Учительницы, например.
– А ты тоже совсем не изменился, – сказала Ася, – хотя вот и седеть, я вижу, начал. – Монахов поймал и узнал этот цепкий Асин взгляд: таким он был у нее, когда таскала она его, мальчиком, за собой по магазинам или смотрела на проходящих мужчин, – и он не любил его тогда, а сейчас этот взгляд польстил ему. – Это девочкам должно нравиться: лицо молодое и виски седые.
– У меня уже и зубов нет, – расплывшись, неумно хвастался он. – Вставлять хожу.
– И костюм на тебе хороший, – сказала она, скользнув по пиджаку тем же цепким взглядом.
И Монахов ощутил освобождение, облегчение, с него как бы спали цепи, гири насилия над собой, благодаря которым был он человеком с такими-то и такими-то редкими качествами, а без гирь и цепей, свободного, его просто не было – одно желание, желание, усиливавшееся всеми теми неприятными ему по вкусу, уму или морали чертами, которые бросились ему в глаза через столько лет в его старой любимой. Тут уже было не воспоминание-узнавание, а нечто обратное и противоположное: садизм разочарования – изнанка, негатив прежних чувств. И тем страннее, где-то вдали, мутно, показалось ему подобие… Потому что, обратным ходом, прежние-то чувства были спечатком с того же негатива.
Началось отчасти то, что теперь называется, не в силах подобрать другого слова и разбираться в нем, «заводкой». Что-то ложное и обратное всем чувствам и мыслям и, одновременно, на этот момент словно бы наиболее правдивое, появилось на свет, раздвигая скорлупу. Нечто отодвигаемое в постоянном испуге перед собой и своей слабостью справиться с этим, что-то тщательно хоронимое от других и еще более от себя, что-то задавленное полнотою общепринятого в том или ином кругу и никак не разрешенное личностью и оттого все высовывающееся, вылезающее – и нечистая сладость в этом. И договариваются напиться, ничего уже не имея как бы в виду – но все для этого, и даже почти необходимость и некий институт регуляции в этом, периодичность и режим. И никто не скажет себе: зачем? – прозвучит неприлично, пошло, можно сказать – несправедливо. Просто повеселиться, выпить среди друзей – «заводка»… Тут как бы человек махает рукой, закрывает глаза – и поехали. «Ну и пусть, ну и пусть», – бессмысленно повторяет человек.
И царское чувство вседоступности вдруг исходит током, от одного к другому, охватывает всех, и наутро разъезжаются тихие, а глаза бегают.
И весь этот механизм «заводки» настолько уже не составлял для Монахова тайны, что становился еще большей тайной. Но ток уже был установлен, он был взаимен – это тотчас почувствовали и он, и Ася, они разрешили тут же его себе, он рос и усиливался от обмена, этот ток. И они вдруг замолчали, как бы обо всем договорившись. Помолчав и пережив в себе что-то, они, отдыхая, как тянутся за сигареткой, некоторое время не глядя друг на друга, продолжали разговор, в том тоне новой близости и отдаления после близости, какого не могли бы позволить себе сразу.
– Ну и как твой доцент? – спросил Монахов с тем вечным удовлетворением в голове, что рождается от мнимого превосходства над другим мужчиной, если его женщина рядом с тобой.
– А мы расходимся, – легко сказала Ася.
Все-таки где-то далекими тенями была еще в Монахове память о пережитом: о ненависти к этому человеку и о боли. Теперь же ему предстояло некрупное торжество, вроде записи задним числом или подделанной подписи…
– Так ты что же, все это время с ним? – сказал он и не мог скрыть разочарования; взглянул в окно: остановку свою он проехал.
– А ты все еще ревнуешь? – снова засмеялась Ася, и смех ее уже вовсе показался Монахову неживым и бренчащим. Но вопрос поразил своей грубой точностью. Его, как человека, удалившегося по ходу мыслей от первоисточника так далеко, что не видны уже ни цель, ни отправной пункт, а лишь вечная середина, пустыня, удивил столь прямой перелет над этим морем рассудка и прямое называние предмета, ему, за деталями, не различимого…
Монахов промолчал, удивляясь. Ася сказала:
– У нас уже дочь в будущем году в школу пойдет.
– Подумать только, – сказал Монахов, повторяя про себя ее фразу и бессмысленно перемещая по ней слово «уже», которое спокойно помещалось в любом месте фразы и тем ее окончательно разваливало. – Так ты все-таки умудрилась выйти за него замуж? Мне казалось, он на это никогда не пойдет…
– Что ты! Он умолял меня… – сказала Ася.
– Значит, упросил, – сказал Монахов.
– Да нет, я, в общем, этого и хотела, – сказала она.
– М-да, – сказал Монахов.
– Ну а у тебя, – спросила Ася и опять прицелилась взглядом, – дети есть?
Монахов немножко вздрогнул и задумался.
– Н-нет… – сказал он неуверенно.
Ася усмехнулась.
– Но ты женат?
– Женат, – сказал он, опять подумав. Почему-то, если его все-таки вполне устраивало, что она замужем, то он сам вроде бы должен был быть свободен…
– Значит, ты пропал для женщин, – сказала Ася. – Жаль.
– Как сказать… – Монахов выпрямился, надулся и поелозил в кресле. – Смотря для кого… Для тебя – нет, – наконец сказал он и шумно вздохнул.
– Покраснел! Покраснел! – рассмеялась Ася. – Все такой же ребенок!
– Я жеребенок молодой, заносчивый и гордый… – пропел Монахов.
И они оба рассмеялись и заговорили оживленно, а Монахов опять не смог бы вспомнить – о чем. «Почему это, – мимолетно удивился он, – как только я начинаю вести себя, с моей точки зрения, как раз не по-детски, женщины говорят, что я ребенок?» – и он чуть повернулся седым виском к Асе. Так они смеялись и болтали оживленно, перебивая друг друга и ничего не запоминая; слегка плавали и подпрыгивали расплывшиеся пятна лиц – они уже не стыдились автобуса: как бы плавали над всеми в состоянии невесомости.
– Нам выходить, – вдруг сказала Ася.
«Нам…» – подумал Монахов.
Они сошли на Островах… По обе стороны улицы, свободные, без решеток, стояли старые деревья, почти нагие, где-то за ними маячил обветшалый желтый особнячок – они шли по улице, улица изгибалась, соединяя мост с другим мостом.
И Ася спросила:
– Ну и какая она, твоя жена?
– Как какая?.. – несколько оторопел Монахов.
– Красивая?..
– Да, наверно, – неохотно ответил Монахов.
– На меня похожа? – сказала Ася и состроила гримаску. Гримаска ей не пошла.
Монахов от гримаски отвернулся, подумал, что ответить, стал вспоминать, какая же она, его жена, в двух словах, и вдруг оживился от внезапного открытия, которое раньше никогда ему на ум не приходило.
– Представляешь, – сказал он звонко, – как странно… Полная тебе противоположность. Как будто специально подобрал, – рассмеялся он и спохватился. – Представь себе женщину, столь же красивую, как ты, – сказал он дипломатично, – но полностью тебе противоположную: ростом, и полнотой, и голосом, и мастью…
