– Не хрен рожать столько, а то нарожают целый выводок от алкаша какого-нибудь, потом плачутся всем, что не знают, как их прокормить! Головой надо думать, а не жопой.
– Какого алкаша? Я вам сейчас морду набью за такие слова! Мой муж – инвалид.
– О-хо-хо, ха-ха-ха! Детей наплодил и инвалидом стал от таких трудов! – громко загоготали несколько человек.
– Вы бы ездили по инвалидным документам мужа, – разумно предложил кто-то женщине, которой надо поднимать троих детей. – Я вот езжу и ничего…
Тут голос осёкся, так как его обладатель вспомнил о находящихся рядом ревизорах, но те были слишком поглощены своей работой.
– Почему вы не берёте билеты? – придралась Людмила к молодой красивой женщине. – Вы понимаете, что вы грабите государство…
– Да провались ты под пол со своим государством! – возопила бабуля. – Один жирует, а миллионы нищенствуют, вот и всё ваше государство. Хорошо устроились! Сказку для дураков придумали, чтобы народ безнаказанно грабить.
– Да! – огрызнулась в подтверждение молодая женщина. – Это государство ещё не так всех нас ограбило.
– Ишь ты какая умная! – Люда вперила руки в боки. – Серьги вон продай и будут деньги на билет, а то сидит в косметике, в серьгах, в пальте с меховым воротником, а на билет денег нету?
– Это мне муж подарил, – повела бровью красавица.
– Муж объелся груш. Такой жены и врагу не пожелаешь, – пробухтел Людмилин напарник, чтобы хоть как-то отразить атаку.
– Где хоть мужа-то такого нашла? – поинтересовался кто-то, зевая.
– Вот мы платить должны, а кто-то бесплатно катается, – с новой силой возмутилась пассажирка, жена инвалида. – Пусть цацки свои снимает, а то ишь, развесила тут золото.
– Так всё к тому и идёт. Скоро у народа не останется ни украшений, ни одежды, – сказал кто-то с тихой угрозой в голосе, и в вагоне запахло микрореволюцией. – Всё государству отдадим на то, чтобы чиновники могли в тёплых странах отдыхать каждый год, а сами в рубище будем ходить. Всё к этому и движется, чего вы так волнуетесь, что на весь вагон одна прилично упакованная баба едет? Скоро все в телогрейках останемся.
– Да они скоро с нас грошовые бирюльки сдирать будут, помяните моё слово! – воскликнула бабуля.
– Почему это грошовые? – обиделась красавица.
– Я сейчас милицию вызову! – взвилась Людмила.
– Ага, уже бежит сюда твоя милиция! – засмеялся кто-то. – Они вылезли ещё на предыдущей станции. Они до нашей дерёвни и не ездют никогда.
– И где только таких шестёрок набирают, чтоб своих же грабить? – не теряется бабуля. – Я пятьдесят пять лет на это государство отработала, а меня теперь какие-то хари, которые ничего кроме того, как беззащитных людей обирать, делать не умеют, будут из вагона выкидывать?!
– Это я-то ничего делать не умею?! – нашла коса на камень. – Да у меня высшее образование, чтоб ты знала!
– Вот-вот, не иначе начальница какая-нибудь бывшая, – прокомментировали из соседнего купе. – Привыкла на людей орать на высоком посту, а теперь отвыкай, шестёрка!
– Какая начальница? Я педагогический институт закончила в своё время, если хотите знать! – в голосе контролёрши Людмилы зазвенели слёзы.
– Вот-вот, – зловеще откликнулся всё тот же голос. – Учителями работать никто не хочет, а деньги клянчить по вагонам все мастера. Кругом рэкет! Ничего-ничего, завтра ваши господа вышвырнут вас с работы, как щенков беспородных, заменят более прыткими особями, тогда узнаете, когда среди нас окажетесь.
– Людка, уходим! Чё ты прицепилась-то к ним? Нам надо на следующей станции выйти успеть. С тобой, с дурой, уедешь куда-нибудь в Тмутаракань, где на станции ни пожрать, ни поссать по-человечески негде будет! Деньги бери, – при этом Людкин напарник вытянул у меня из руки полтинник, – и иди дальше… Так, сударыня, квитанция о штрафе у пассажира в том конце вагона.
– Угу.
– Они ваши деньги себе возьмут, – заговорщически шепчет мне кто-то из соседнего купе на ухо.
– Я это знаю, – пожимаю я плечами.
– Кто там такой умный сидит, а? – напарник Людмилы, услышав навет, приближается к нам.
– А мы ничего, молчим…
– Не-ет, пусть она мне покажет своё пенсионное… – не уступает контролёр по имени Людмила.
– Чего вы в самом деле прицепились-то к людям? – проснулись уже кажется все. – Ну, сколько вам денег дать, чтоб ушли отсюда? Вас в следующем вагоне пассажиры ждут.
– Ей, наверно, сегодня мужик не дал, – предположил чей-то развязно-хмельной голос. – Вот она и бесится.
– Па-азвольте, с каких это пор мужик стал давать? – стал уточнять знакомый и не очень трезвый баритон.
– Да вот с тех самых! Разве не наоборот? Мда-а, такие вот нынче мужуки пошли дающие, прости Господи, тьфу ты, ну ты!
И за этими выяснениями часть вагона смачно гоготала, а я заметила, что мужчина с портфелем типа «дипломат» и женщина с журналом никуда не вышли, оказывается, а пересели в свободное купе к нам спиной и в обнимочку уже о чём-то воркуют. Не иначе, про избавление от мучительного комплекса Адама и затяжного синдрома Пигмалиона.
– А почему в вагоне так холодно и грязно? – обращается к контролёрам проснувшаяся от шума-гама дама из соседнего купе с заиндевелым воротником. – Это же полная антисанитария: стёкла пыльные, пардон, пахнет калом, от окон дует, вторые рамы, страшно сказать, ржавыми гвоздями приколочены и болтаются, я извиняюсь, на соплях! Я тут ехала, товарищи, и рама так же болталась-болталась на двух гвоздях, да и выпала, когда по встречному пути скорый пошёл. И за такой совковый «сервис» мы должны ещё платить?! Это вы нам должны платить, что мы согласились в таком вагоне ехать!
– Ага, щас! – качает головой напарник контролёрши Люды. – Может, я ещё должен кал за каждым пассажиром подбирать? Это вообще не наше ведомство. Жалуйтесь в Отделение дороги.
– Понаделали всяких ведомств и контор с отделениями и подразделениями, где чинуши сидят и большие деньги гребут, а отвечать за недочёты в работе не найдёшь никого, не докличешься! Этих сытых господ надо в таком засранном вагоне покатать сутки, чтобы они тут промёрзли до мозга костей, глядишь, и расшевелятся что-нибудь сделать для простых смертных. Расстреливать вас надо за такую работу!
– Да, бабушка, да, – улыбается парень в форме. – Нас расстрелять надо непременно, и после этого сразу в России процветание начнётся. Весь вред только от нас идёт, только мы, гады, виноваты, что так паскудно живёт народ. Нас в расход пустить, и сразу рай наступит в нашем царстве-государстве, уж помяните моё слово, бабушка. Тогда наступит счастье всем и сразу, да столько, что и не унесёшь.
– Чего вы в самом деле на них взъелись? – вступилась женщина из противоположного купе, которая давно уже засматривалась на напарника Люды. – Они тоже не по своей воле тут на нас любуются.
Контролёрша Людмила в конце концов уходит со своим напарником, как оглушённая, бормоча что-то на ходу. Каково вот так целыми днями толкаться по вагонам и выслушивать накопившиеся претензии задёрганных жизнью людей.
– Детонька, есть хочешь? – участливо спросила бабуля у девочки, сидящей рядом со мной.
– Хочу! – сказала она с некоторым вызовом.
Я вспомнила, что в сумке у меня лежат два бутерброда, бабуля извлекла из своего баула бутылку с молоком.
– Тебя как зовут-то?
– Ева.
– Как?
– Ева. А что?
– Да так. Необычное имя.
– Так звали жену Гитлера, – вдруг с какой-то гордостью сказал этот нежный ребёнок.
– Откуда ты это знаешь?
– От верблюда.
– Надо же какие умные верблюды бывают.
– Ты где живёшь-то? – спрашивает бабуля.
– В Караганде!
– Так далеко?! – наивная и сердобольная к детям пожилая женщина не допускает мысли, что ребёнок ей просто хамит.
– Да нет, – усмехнулась Ева. – Я здесь недалеко живу.
– Как же тебя родичи отпустили в таком лёгком пальтишке? Метель же на улице!
– Какие родичи?
– Ну, с кем ты живёшь-то: с родителями, с бабушкой?
– А-а… Нет, – весело отвечает Ева, уплетая докторскую колбасу. – Я давно без них живу.
– Ах, сиротка! Как же ты одна-то? – у бабули аж слёзы на глаза навернулись.
– Да клёво!
У девочки какое-то необычное выражение лица. Такое выражение бывает у современных российских гламурных дамочек, которые, невзирая на свою современность, воспринимают мир как дикие джунгли. Поэтому в случае чего могут выпустить когти и показать зубки, а если этого не делать, то тебя посчитают слабой и неспособной к выживанию в этих джунглях. Восьмилетнему ребёнку такое выражение очень не идёт, как не идёт мини-юбка пожилой деревенской женщине, или вульгарный макияж на лице младенца, или выражение благоговейной набожности на физиономии коррупционера. Есть в этом какое-то неприятное уродство, потому что уродство заключается не только в отклонении от эстетических норм, но в соединении несочетаемых, разнородных элементов, несоответствии одного другому, как сверкающий роскошью небоскрёб среди жалких лачуг и хибар. Ева не улыбается, а как-то криво усмехается, презрительно сощурив глаза, и напоминает девочку из последнего сна Свидригайлова. Но если его поразил пьяный больной румянец на её щеках и развратная улыбка, то здесь что-то другое. Взгляд не детски простодушный, а словно бы смешанный с каким-то именно взрослым лукавством и притворством, как будто лицо нарисовал один художник, а глаза выписал другой в совершенно иной манере.
