– Ножичек из Углича! – Марк торжественно поднял над головой складной нож. – Здесь такой штопор, скажу тебе… Сколько я им бутылок откупорил! И на первой родине, и на второй, и в странах, так сказать, третьего мира…
Он вкручивал штопор, готовясь произвести победный «шпок», но прозвучал короткий «хряск», ознаменовав поражение хвастуна.
– Н-да, подвел Углич… – пробормотал Марк, оглядывая торчавший из пробки стальной хвостик. – Теперь что ж? Будем открывать методом проталкивания…
Сходив к арабским хозяевам заведения, он вскоре вернулся с ножом в руке и принялся, пыхтя, заталкивать пробку внутрь бутылки. Однако застрявший штопор распер пробочное тело, и оно не желало даже с места сдвигаться. Марк напрягся до такой степени, что щеки сделались багровыми от напряжения, и тут взметнулся фонтан! Мятлин успел уклониться от хлестнувшей из горлышка струи, у Марка же и белая рубашка, и кремовые брюки оказались в красных винных потеках.
– Твою маму… – изрек приятель, утирая кипой физиономию.
Внезапно оба принялись хохотать. Они раскачивались в плетеных креслах, закатываясь от смеха; и за соседними столиками смеялись, и молодой араб, что принес фалафель, радостно скалил белые зубы, и было почему-то так хорошо, как давно не было.
– Почему мы не живем просто? – вопрошал приятель, разливая остатки. – Все время усложняем себе жизнь, громоздим одну проблему на другую… На тебя, к примеру, без слез не взглянешь, у тебя ж на лбу большими буквами написано: нервное расстройство!
– Ну, прямо…
– Только не спорь, хорошо? Ты вот завтра на своем симпозиуме наверняка будешь делать доклад о том, как левой пяткой чесать правое ухо. Ведь правда? Нынешний спец по изящной словесности – он же слова в простоте не скажет, обязательно кунштюк какой-нибудь придумает. А цена этим кунштюкам – полшекеля в базарный день! Мертвечина все это, понимаешь? Тридцать три фуэте – только не на сцене, а на кладбище! И не для людей, а для трупов, лежащих под могильными камнями!
Когда сбегали за второй, вдруг возникло желание обо всем рассказать. О Рогове, Ларисе, о его «вроде бы романе», где он тоже что-то чем-то чесал, не понимая ради чего… Но Марк отвлекся на семейство хасидов, что возникло в двух шагах, но в другом кафе. Высоченный глава семейства в шляпе и лапсердаке рассаживал полдюжины детишек, одетых точно так же, даже у самых маленьких имелись и шляпы, и смешные белобрысые пейсы.
– Кошерное хавать пришли… – ухмыльнулся Марк. – Сюда, к арабам, они хрен зайдут – что ты! И обязательно всем кагалом выходят пропитание добывать, чтоб все видели – мы плодимся и размножаемся!
Уже привыкший лицезреть людей в черном, что попадались на каждом шагу, Мятлин пожал плечами:
– Пусть каждый делает, что считает нужным.
– Просто их слишком много стало: возле Яффо целый район появился, где одни эти живут. Если бы они работали – другое дело, но они ведь просто живут! И тупо плодятся! Мы работаем, платим налоги, а они на наши деньги размножаются! Ну, еще молятся, конечно, но профита от их молитв никто не подсчитывал…
Мятлин бросил взгляд туда, где глава семейства водил пальцем по меню и что-то быстро говорил официанту.
– А может… – неуверенно проговорил он. – Они что-то такое знают, чего не знаем мы? Может, их тупое, как ты говоришь, размножение – это голос жизни? Мы о ней забыли, перестали ее слышать, а они живут под ее диктовку?
Марк удивленно на него уставился.
– Тебе в ешиву пора поступать, – пробурчал он. – И пейсы отращивать. Хотя… – Он задумался. – Может, ты и прав. Мы же действительно с жизнью давно не на «ты». Мы плохо понимаем, кто мы, откуда, зачем… Протезов себе наизобретали – что железных, что интеллектуальных, и радуемся, мол, очень крутыми стали! А на самом деле как были придурками, так ими и остались… Ладно, ле хаим!
Они опять пили, хасидские детишки испуганно пялились на Марка, чья рубашка алела красными пятнами, а тот оскаливал зубы, изображая вампира. Но даже в такой располагающей обстановке Мятлин не решился рассказать о своих проблемах. Это был его личный крест, который следовало нести до конца.
По дороге к отелю Марк почему-то вспомнил о его способности ассоциировать буквы и цвета:
– Помню, ты в универе хвастался, мол, каждая буква у тебя ассоциируется с цветом. «Ж» была зеленой, «Л» – желтой…
– Было дело. А чего ты об этом заговорил?
– Хочу тебя на другом алфавите проверить. – Подскочив к одной из вывесок, он ткнул в некий знак, напоминающий искаженный икс: – Вот буква «алеф». Какого она цвета?
– Никакого.
– А вот эта буква – «нун»?
Но перед внутренним взором разворачивалась равномерно-серая панорама.
– У меня с этим проблемы… – запинаясь, проговорил Мятлин. – Раньше действительно была способность, особенно в детстве. А сейчас… Почти ничего не осталось.
Марк только головой крутанул. До гостиницы шли в молчании, лишь перед дверью приятель сказал:
– А мы действительно с жизнью не на «ты». Она нам что-то дает, запрятывает в нас необычное, а мы, бездарные, все профукиваем… Не обижайся только, я ведь и про себя тоже. Спокойной ночи.
Синестезия была забавой, в практической жизни абсолютно бесполезной. Однако утрата способности почему-то обеспокоила. Мятлин вообще побаивался слова утрата, это отзывалось внутри погребальным звоном, пробуждая волну протеста. Не хочу утрат, а если таковые произошли, хочу вернуть то, что потерял! Это детское чувство владело им в гостинице, на людной улице, даже во время симпозиума, где он без всякого энтузиазма отчитал свой доклад. Сославшись на плохое самочувствие, даже на вопросы отвечать не стал, по-тихому сбежав из аудитории.
После чего долго утюжил улицы Иерусалима, будто рассчитывал на помощь древних камней. Почему нет? Здесь произошло много такого, что выходит за рамки обыденности, позволяя даже детские мечты сделать реальностью. Вот утратили, к примеру, Христа, а он воскрес! И этого, как его… Ага, Лазаря – тоже вернули из небытия! Встань, мол, и иди, и ведь пошел! Не то чтобы Мятлин с бухты-барахты обратился в веру, скорее он подпитывался от чуждой традиции, чтобы решить свои проблемы. Какие? Он боялся себе в этом признаться, чтобы очередной товарищ не сказал: у тебя, Женя, на лбу большими буквами написано – психоз!
– Ты странный, – говорил Марк, когда на следующий день бродили по Масличной горе. – Тут интересно, конечно, но ты же Старый город еще не посмотрел!
Идею поехать сюда подал Мятлин, что в жару было, наверное, глупостью. Солнце опять нещадно било в темечко, и рубашка Марка, уже отстиранная, темнела пятнами пота.
– Посмотрю, успею… – бормотал Мятлин, останавливаясь у гробниц. Эти параллелепипеды, казалось, были сделаны из песка, ткни рукой – рассыплются. На ощупь, однако, они были очень твердые и прочные, так что у них имелся шанс дожить до Судного дня.
– А правда, что захороненные здесь воскреснут первыми? Ну, в тот самый день?
Предание говорит так. Поэтому отдельные чудаки, чем-то похожие на тебя, скупают здесь участки для будущего захоронения. Недавно, говорят, одна ваша эстрадная примадонна участочек прикупила. Совсем у людей крышу сносит…
Марк зазывал в кафе, к кондиционеру и холодному пиву; Мятлин же с маниакальным упорством выискивал подтверждения тому, чем давно бредил. Его занятие и было тем самым «Встань и иди!», просто он боялся себе в этом признаться. А тут вдруг перестал бояться; а может, горячие древние камни поддержали, напитав записного скептика энергией заблуждения.
Прощаясь в аэропорту, Марк сказал:
– Похоже, ты не на симпозиум приезжал.
– Да? А куда же?
– Не куда, а для чего. Чтобы мысль разрешить, как писал классик. Сюда многие приезжают за этим, очень уж место располагающее. И тебе, судя по довольному виду, что-то там разрешить удалось. Я прав?
– Возможно, – уклончиво ответил Мятлин. – Ну, я пойду?
– Иди, иди, безумец…
11
Наверное, им и впрямь овладело безумие. Даже не отчитавшись за поездку, он оформил две недели без содержания, заперся в квартире и стал лихорадочно писать. Подробности выскакивали из анналов памяти, как готовые к употреблению полуфабрикаты, и тут же встраивались в текст. То была не работа художника, вдохновенно наносящего мазки на холст; скорее это напоминало вышивание, когда портрет создается тысячами стежков. В итоге получается не Джоконда и не «Девочка с персиками», но тоже вполне убедительный портрет. Может, еще убедительней Джоконды, потому что соткан из множества деталей, взятых из реальности, а не выдуманных ради смутных целей творца. Какой скелет в шкафу?! Нам не нужны кости и череп, мы нарастим мясо, кожные покровы, сошьем кучу нарядов, и вот, извольте радоваться, перед вами вовсе не скелет! Такого и в шкафу держать совестно, хочется уже представить его Urbi et Orbi и кое-кому утереть нос.
Вынуть преображенный скелет Мятлин решился не сразу. По истечении двух недель он оформил больничный, чтобы дошлифовать внушительный текстовой массив, но пока боялся резать пуповину, зная, что отделившийся от автора текст делается чужим, как выросшее дитя. Ему же хотелось еще понянчиться с вербальным гомункулусом, который он породил. Для себя ведь породил, значит, можно вечно читать и перечитывать, погружаться в словесное море, где можно быть хоть косаткой, хоть осьминогом. Но хозяином-барином он оставался лишь до тех пор, пока созданное не прочтут чужие глаза.
