Разлука их тут же и кончилась: как-то он быстро наелся и уснул, как провалился, на маминой кровати, предоставив ей любоваться собою спящим – классическая картина! – и переводить взгляд на мужа, то есть теперь лишь на отца своего сына… Спали они в этом ее, мамином, пространстве параллельно, головами в противоположные, впрочем, стороны. Но даже позы приняли одинаковые, будто молодой ее муж и старый ее сын… На секунду, когда и не видел никто, лицо матери стало жестоким.
Но, согрешив, искусственно нагнав на лицо просветление, она придумала себе работу, пока все спят. Там она сидела, на кухне, перебирая крупу, которую уже второй месяц все никак не могла собраться перебрать. На сына не смотрела… – единственный труд для нее…
…Первым, пережив в кратком сне приезд сына, помолодев, проснулся отец. Сын слышал сквозь дрему его скрип и кряхтенье, понимал, что наконец дома, и не хотел просыпаться. Словно бы у него был еще шанс проснуться на несколько лет раньше, когда никакого еще такого, как сейчас, Монахова не было. Не проснуться, однако, было невозможно: отец нарочито бренчал бритвенными принадлежностями, грохотал комодом, доставая белье… Да, не столько было непривычно Монахову проснуться в доме родителей, сколько собою: он привыкал. «Думает предстать передо мною в лучшем виде…» – не открывая глаз, Монахов все видел, знал каждый шаг своего отца: вот зашуршала половая щетка – значит, отец устал от предстоящего мытья, переключился на «полезное» дело – подметать чистый пол… Отец все тот же, сын не тот – прикидывается спящим… Мать, конечно, сейчас не дышит на кухне, чтобы не разбудить сына; застанет отца с его метлою, будет скандал… Монахов отчетливо представил себе и мать, словно видел сквозь стену: там она сидела, придумав бесшумную работу, подслеповато перебирая крупу, которую вот уже месяц не находила времени перебрать – теперь и время нашлось, – мать вздохнула… Шуршание щетки стихло – и это отец устал. Щелкнул телевизор и загудел согреваясь. Телевизор у отца плохо включался – на эту тему он был готов поговорить с сыном, но тот все еще прикидывался спящим. Тишина. Больше ему нечем себя занять. «Сейчас не выдержит – заговорит…» – ухмыльнулся «во сне» сын.
– Алеша! – позвал тогда отец достаточно громко. Сын открыл глаза, придав лицу незлое выражение. – Ты спал? – изумился отец. Он стоял посреди комнаты, опираясь на щетку. – Прости… Я думал, ты проснулся.
Монахов-младший умилился этой детской хитрости, улыбнулся от родного чувства.
– Ничего. Я дремал, – бархатно сказал сын.
Экран осветился, и замелькало рваное, острое изображение.
– Вот, пока не согреется, все так и будет… – скорбно сказал отец. И пока аппарат грелся, отец рассказывал о его коварстве: – Вот если сельскохозяйственная передача – прекрасно показывает. Как парное катание или конкурс балета, так и совсем перестает работать…
Мастера все – жулики, халтурщики… Разговор пошел о том, какие стали люди – совсем не такие…
Сын охотно с ним согласился.
Это уже отца не устраивало: он стал защищать время, только что его обругав. Нет, время ни при чем: а космос, пылко говорил он, а прогресс?..
Сын рассердился: какой, к черту, космос, когда…
Мама застала их спорящими. Пришла на громкие слова.
– Разбудил, конечно, – сердито сказала она отцу. – Он и не отдохнул совсем.
Отец готовно вспылил.
– Да нет, мама, я совсем выспался, – фальшивил сын-миротворец, взглядывая на готового ощетиниться отца.
– Полчаса всего и поспал… – Мать досадовала: она застала их так, будто сын никуда никогда не уезжал, будто все три года, что отец его не видел… будто этих трех лет и не было. Отец забыл, что три года сына не видел.
– Ну хорошо, – победив себя в очередной раз, бодрым голосом сказала мать. – Прими душ – и обед готов.
– Да что ты, мама! – с притворно-радостным ужасом восклицал Монахов-младший. – Я уже на день вперед наелся… и часа не прошло.
– Оладьи… ты их так любил! – соблазняла мать.
Услышав про душ, Монахов-старший решительно перекинул полотенце через плечо.
– А тебе как раз сейчас душ принимать, когда Алеша собрался мыться! – снова взорвалась мать.
– Хорошо, мама, – вздохнул Монахов-младший. – Душ – потом.
Монахов-младший жевал оладьи и думал о том времени, когда он их любил. Он его не помнил.
Входил Монахов-старший и в награду за насилие над собой, за подвиг бритья и умывания, выглядел молодцом, глянул на сына этаким орлом-бодрячком.
– Я бы тоже вот этих штук поел… – снисходительно-шутливо говорил он жене, которая, классически подперев щеку, наблюдала жующего сына.
Мать поднялась, не скрыв вздоха.
– Ты же их никогда в жизни не ел!..
Изображение, наконец, встало на свое место. Сын поглядывал в телевизор, а отец рассказывал, что он видел накануне, поэтому не видел, что шло сейчас – тот самый конкурс балета, до которого отец был охотник.
Мать неприязненно косилась на отца.
Отец, конечно же, «нарочно» ел с ножа, оладья скользила, отец успевал ее поймать снизу и зажевывал целиком, продолжая, однако, рассказывать вчерашнюю телепередачу.
– Дай хоть сыну посмотреть телевизор… – сердилась мать.
А сыну вдруг становилось так тепло у этой чуть теплящейся, но и не затухающей семейной ссоры, словно у костерка, словно разморило; он потянулся сладостно и зевнул. Мать уже взбивала подушку…
Так он спал и ел целый день. Мать, как девушка, проходила неслышной тенью из комнаты на кухню, из кухни в комнату, бросая холодный взгляд на продолжающего рассказывать все виденное и прочитанное Монахова-старшего, приглашая помочь ей на кухне Монахова-младшего…
– Знает же, что нам надо поговорить… – сетовала она выходившему к ней сыну.
– Чем тебе пособить? – спрашивал образцовый сын.
– Да все уже, не надо. Посиди здесь. Расскажи. Чаю налить?
Сын пил чай, а рассказывать ему надо было про свою чуждую жизнь: про столицу, про карьеру, про новенькую жену и молодую квартиру. И все это стало так далеко для Монахова-младшего, как далеко и было. Словно эти три года вынимались из него, как ящик, целиком. И тогда оставался он, будто не уезжал и не расставался, только с небольшой прямоугольной темной пустотой внутри (где ящик). «Как они?..» – все вертелось у него спросить. (Мать поддерживала с прежней его семьей свои, отдельные от него отношения…) Но все не спрашивал. Как и мать не спрашивала же: «Ну как ты? доволен? счастлив?» Иначе зачем было затевать… «Я тебя в честь отца мужа назвала, а хотела – Митя…» – вздохнула мать. «Может, Митя и был бы счастливее…» – улыбнулся про себя сын. Так они и говорили не о том, ради чего уединялись, а о том, что вместе знали: опять о том же отце и говорили. Как сдал, как отощал, как не спит ночью, как не ест ничего, как характер, всегда такой, а совсем невыносимый сделался. Ничто не изменилось, и время опять не прошло… Монахов выглянул во двор: держась за заборчик, синей тенью прошла умершая год назад от рака тетушка – он отчетливо ее увидел: ничуть не изменилась, как раз такой он и видел ее в последний раз. «Совсем не маялась, во сне…» – сказала мать. «Вот штука – расстояние! – подумал в сердце сын. – Три тыщи километров равны трем прошедшим годам… Отъехал в сторону, а оказывается, вспять… домой вернулся…» Тут отец приходил на кухню – «мешать».
– Алеша, иди, передача интересная, про зверей…
И начинал пересказывать, что сейчас видел. Мать вздыхала, Алеша шел, смотрел телевизор, а отец все рассказывал про начало передачи, пока она продолжалась и заканчивалась, его не интересуя.
– Представляешь, – говорил отец (уже он что-то другое рассказывал, перескочил), – лес!.. – И глаза его загорались от чувства, большого и абстрактного – ни к чему. – В лесу, оказывается, не просто много деревьев, а лес – это сообщество!
– Ясно, не просто… – усмехался сын.
– Так вот, – пропуская иронию мимо, продолжал отец. – Они все корнями связаны, перепутаны и представляют единую систему. Именно – систему.
– Ну и что? – сказал сын.
– Вот, например, дерево умирает, умирает, а как умрет – на следующий день сухое стоит. Загадка, думают ученые. А оказывается, как только оно умрет – лес сразу из него все соки в свою систему забирает. Потому и сухое сразу же… Вот и выходит, – сказал отец, прослушав молчание сына, – лес – это не много деревьев, а коллектив, общество, и каждое дерево – не само по себе, а только вместе со всеми, и во всех нуждается…
– Мне кажется, ты что-то перепутал, – сказал сын. – Это звучит ненаучно.
– Может, я и не настолько квалифицирован, как ты, – готовно обижался отец, – но еще способен точно передавать смысл услышанного…
– Обязательно надо человеку свое всему свету навязывать… – процедил сын и откинулся навзничь на мамину подушку и глаза для убедительности прикрыл – устал от человечества.
Так он спал и ел, ел и спал, и к концу дня так успокоился, что ему показалось, что прошло несколько дней, а не один, что он тут давно, вроде и не уезжал… А состарился со стариками вместе в один день на три их года.
