Мы с девчонками дружили вшестером уже давно, класса с четвёртого, вместе гуляли, вместе делали уроки и рисовали стенгазеты, ещё мы ездили в летний лагерь от школы, назывался он «Чебурашка». Мы делали значки для лагеря, занимались мы этим в Сокольниках, наша шестёрка сидела на скамейке над четвертым прудом, была яркая ранняя весна, когда в тени холодно, а на солнце жарко и когда ты, согревшись, снимаешь куртку, тут же налетает холодный, разреженный внесенный ветер и опять надо одеваться, когда высокие ослепительно белые облака с серыми тенями на них бегут быстро на ярком, как новеньком, небе, высоко-высоко над тобой, и ты почему-то боишься смотреть в небо: оно по непонятным причинам наводит на тебя тоску по тому, чего пока не случилось, и ты не знаешь, может, оно ещё случится, но уже тоскуешь.
Мы сидели и отделяли крышечки жестяных, размером чуть больше юбилейного железного рубля, баночек от вазелина, крышки были слегка выпуклые, как чечевичное зерно; мы обожгли их в костре, чтобы обгорела краска, потом в них с обратной стороны вкладывалась большая английская булавка и загибались невысокие края. Получался значок, то есть заготовка для него, затем мы красили их вонючей, но быстро сохнущей нитрокраской, и рисовали медвежонкоподобного чебурашку, писали название лагеря, и правильно, потому что не сразу поймёшь, что за зверя мы изобразили, а так написано: «Чебурашка», всё ясно и понятно.
Видим, идёт стайка ребят. Они не из нашего, девятого «А», они из «Б», Бэб, и из «В»: Серёжа, Игорь, и Миша. Ребят из нашего класса мы не уважали, они казались нам недалёкими и грубыми, а эти были значительными, таинственными, и мы удивились, что они стали помогать нам со значками, и оказалось, они тоже едут в «Чебурашку». Девчонки стали переглядываться с ними, открылся такой перекрёстный огонь, тайный, все видели, но старательно делали вид, что ничего не происходит, ребята не обзывались, не шутили грубо, не задирали нас, как наши одноклассники, наоборот, они были благородны и загадочны, стрельба глазами продолжалась, но я не попала под обстрел. На меня никто не смотрел с интересом, ни одна пуля не задела меня.
Девчонки зарумянились, смеялись невпопад, и я со своими умными речами осталась не у дел. Значки готовы, и мы, уже общей компанией, все вместе пошли из Сокольников. Это быстро вошло в привычку и стало традицией: нагулявшись, мы расходились по домам, провожая по пути всей компанией каждого, пока не оставался один Серёжа, который жил дальше всех, через четыре дома от меня, и через три от Верки, это важно, потому что, когда я заходила в свой подъезд, они оставались вдвоём. Вот тогда-то, в девятом классе, когда он провожал её, у них всё и закрутилось. Когда мы летом поехали в «Чебурашку», под Звенигород, они уже считались крепкой парой.
Лагерь был палаточный, мы спали втроём: Валя, Вера и я – в палатке на сдвинутых вплотную раскладушках. И весь роман Верки и Серёги развивался на наших глазах. Апогей наступил в конце лета, когда в честь Верки ребята за ночь вкопали на площадке в центре лагеря столб. На нём было вырезано имя адресата: «Вера», верх и низ столба украшала резьба: по тёмной коре топором глубоко врезаны в тело дерева белые чистые раны, составляющие какой-то древний языческий узор из треугольников, продольных и поперечных засечек. О таком романтическом подарке можно было только мечтать. Все девчонки поголовно с завистью и восхищением заглядывались на великолепный столб выше нашего роста. Особенно красиво он, подсвеченный тёплым пламенем, выглядел вечером, когда мы сидели после ужина у костра.
Сверху на нас звёздами, проступающими на прозрачной, насыщенной синим глубине, глядело небо. Медленно пролетали похожие на звёзды спутники, отличить их можно было, только приглядевшись, не отрывая на несколько минут глаз, чтобы схватить беззвучное, незаметное при беглом взгляде движение. Падали звёзды.
Верка уже считала Серёжу своей собственностью и использовала, когда ей было только угодно. Глаза у него стали грустными.
Стало холодать. Скоро сентябрь, десятый класс и осенние школьные непременные заботы. Прощай, воля, здравствуй, обязанность.
Компании наши не развалились. И когда мы с ребятами после каникул встретились в школе, то сразу установился ритуал: парни пожимали девчонкам руки по очереди, как перед какими-то командными соревнованиями. Я понимала: Серёже хочется дотронуться до Веркиной руки.
Вот той осенью начала меняться и я. Ну, про манеру выражаться я уже говорила, сложность и витиеватость моей речи почили в бозе, теперь я говорила на понятном языке. И моя грация деревянного Буратино сменилась точностью движений, плавных и сильных, и я впервые в жизни стала замечать, что же я на себя надеваю. Волосы отросли, и вместо мальчишеской стрижки на мне как будто была надета шапочка волнистых объёмных волос. Брови выгнулись дугой, губы тоже не отстали, тоже дугой, по форме натянутого лука, пухлые, округлые, овал лица как яйцо, прошу прощения за непрошеную рифму, чистый и ясный, а глаза, глаза у меня всегда были умные, внимательные, нежные, понимающие.
Мы сидели у Миши Феонтьева, в его большой, по сравнению с моей, квартире, с огромными комнатами, с высоченными потолками, широкими коридорами в метростроевских домах. У Мишки день рождения. Сервировка стола и угощение на уровне, на столе свечи – Мишкина мама постаралась, всё сделала и смоталась на дачу, мы были одни, а в этом возрасте это самое главное.
Вечер пробирается в комнату через открытые окна сентябрьским прохладным горьковатым воздухом; большого света мы не зажигаем, но и так всё видно, сумерки только прибавляют таинственности, я сижу на диване и смотрю через стол: напротив меня Серёжа с Веркой, она с аппетитом жуёт, громко хохочет, правда, с опозданием, уж больно она простая, и часто спрашивает скороговоркой: из какого кинофильма? – на что мы дружно смеёмся и беззлобно передразниваем её; поблёскивает хрусталь, тоскливо кричат электрички, и этот крик и шум проносящихся вагонов, дом едва ли дальше сотни метров от железнодорожных путей, мучает меня, кажется, я открыла в себе сверхспособности: слух и зрение стали раз в десять тоньше, будто этот шум электричек вынимает из меня душу, отрывает меня от обычной жизни и уносит в неизвестность, в никуда, где я одна и ничего не знаю, где всё вновь, где нет ничего определенного.
Я поглядела, как Верка тормошит Серёгу, и понимающе, сочувственно, – ну что сделаешь, она такая, простая, – улыбнулась, он поймал мой взгляд, и я увидела, как его светлые глаза удивлённо смотрят в мои карие, будто он видит меня впервые. Я встала и пошла к открытому окну, чтобы проверить, пойдёт он за мной или нет, мне это было не нужно, но я испытывала свои новые способности, которые говорили мне, что непременно пойдёт, так и случилось.
Я встала у открытого окна и смотрела на темнеющие за железнодорожными путями Сокольники, в сумерках деревья казались выше и гуще, шум проходящих электричек слышался ближе, как будто я уже попала в поле их действия, была как на границе: за спиной уютная тёплая тёмная комната, накрытый стол с искрами свечей на хрустальных гранях бокалов, а за распахнутым окном – неприкаянность и тоска: прозрачный прохладный воздух, одинокие фонари, печальные крики электричек, несущихся по бесконечного радиуса окружности, уже превратившейся в прямую, только центростремительное ускорение и осталось, как сила, которая и вытягивает из меня жилы, тянет, выматывает, выносит сердце; я чувствую, что за моей спиной стоит Веркин Серёжа, и, чтобы я ненароком не полетела на крик электричек, он придвинулся ко мне и положил, боюсь, увидит Верка, руку мне на плечо.
И я вдруг выпала из колдовства сумерек и уносящих моё сердце электричек. Рядом с Серёжей я уже могла стоять, не пытаясь выйти в окно, и спокойно смотреть на зелёные гусеницы составов с квадратными жёлтыми окнами вагонов, несущиеся без цели и смысла по дуге бесконечного радиуса. Я была благодарна ему, что не перешла границу, осталась с ним, в безопасной уютной тёплой комнате и лишь немного тосковала по тревоге и неприкаянности за окном, совсем чуть-чуть.
Домой от Мишки мы шли, как всегда, всей компанией. Его, как именинника, оставили дома. Не знаю, как он живёт там, у Сокольников, в ста метрах от путей, и не сошёл с ума?
Верка шла одна. Я шла в Серёжином пиджаке. Всё-таки прохладно.
Проводили Вальку, Маринку, Галю. Осталась я, Серёжа и Верка. Она сказала:
– До свидания.
– До свидания, – ответила я.
– До свидания, Вера, – сказал Серёжа.
23.04.2014
Он завязал ей глаза. Туго. Обнял за плечи. Она напряглась как струна. Ей страшно? Да. Но она не боится. Парадокс. Она готова. Она решилась. Обратной дороги нет.
Спиной она чувствует его обтекаемые и плотные, будто булыжная мостовая, мышцы.
Она полна как чаша. Как кубок, какие там есть кубки – легендарные? Громокипящий кубок, из которого Геба поила любимого орла Зевса? Как там у Тютчева? «Ты скажешь: ветреная Геба, кормя Зевесова орла, громокипящий кубок с неба, смеясь на землю пролила?» «Кормя» – какая фигня! Так лучше: «Дала ему краюшку хлеба и полстакана налила!».
