Смотрим непредубежденно.
«Шик-муар с мармеладом»… Недавно подслушанное выражение приходит в голову, когда камера фланирует по широченным лестницам и многочисленным залам ресторана «Три апельсина» на Тверской, открытого в особняке елизаветинского фаворита. Своими глазами бы поглядеть…
На миниатюрном экране не кажутся таким уж жутким преступлением готовые аккуратные новоделы, старинные и не очень особняки, по-подарочному обернутые в зеленую сетку.
Недавно в Питере пробиралась задворками Гостиного двора к своему отельчику. Путь срезала. Каблук застрял в выбоине и покорябался, известкой испачкала подол черной миди-юбки, пыль осела на бейсболку. Пыль веков… В стенах шатаются голые кирпичи – словно на тебя скалится однозубый рот смердящего, оборванного бомжа. Из обозленных… Тяжелая капля стукнула по щеке. И захлестало. Криста тогда впрыгнула в галерею, под крышу, и из-под чистой небесной влаги угодила прямиком в зловонную лужу. Застой…
Короткий ливень не дезинфицировал воздух, вернулась особенная летняя вонь, что помутила разум не одного Раскольникова. Да, Петербург – тот, что за показушным фасадом, – не сменил отвратительный и грустный колорит, запротоколированный Достоевским.
А тут, на экране – ровный, выложенный плиткой тротуар возле отремонтированной двухэтажной усадьбы. И в дождь не страшен для обуви.
Естественная борьба старого и нового… Для газеты – ничего такого уж экстренного, жареного.
Криста подумывает, не нажать ли на «стоп»…
Но вот появляется высокий старик в блекло-бежевом драпе и залатанных ботинках… Со спины так похож на отца…
Камера наконец схватывает его лицо. Нет, не он. Овал более вытянутый, глаза близко посажены… Несуетливо ведет корреспондентку к дому, из которого его выселили на окраину. Уступил силе. Но осанка! Позвоночник прямо держит. Может, и папа не сломался…
И вдруг – явно неожиданно для снимающих – в кадр вваливаются два плотных высоких бугая в черных костюмах с синтетической искрой и рукой закрывают объектив: нельзя! Частная собственность. Оттесняют потомственного москвича, не пускают на этот самый тротуар.
Дальше – больше… Один из лощеных олигархов-застройщиков безэмоционально констатирует: в этом городе, если ты не получаешь несколько тысяч долларов в месяц, тебе нечего делать… Мол, валите отсюда. Москва не для бедных.
В этом городе, в этой стране. Не в нашем, не в моем.
Как же они проговариваются! Завоеватели… А мой шеф крысит зарплату… Значит, они и меня прогонят, раз у меня таких денег нет? – закипает уязвленная Криста.
Фильм все не кончается… На экране – коренастый Матвей. Выступает как историк культуры. Криста радуется знакомцу и делает погромче. Он говорит про главного московского начальника по строительству: «Я отношусь к нему с уважением… Обаятельный человек, мы с ним обедали, ездили по Венеции, и он простодушно заметил про тамошние палаццо: „Сплошное гнилье, больная кладка, все отваливается… Сюда бы Главмосстрой! Мы бы все тут напрочь снесли и сделали из дряхлой Венеции конфетку“. На полном серьезе говорил. По всем параметрам вкус этого человека более значим, чем мой».
Матвей держит ровный тон, на лице – полуулыбка, руки в карманах, как в заключении. Чтобы не дергались? Лишь плечи то и дело вздымаются… Дескать, безобразие, но что тут поделаешь…
Отстранился. Умыл руки.
А Криста стервенеет и начинает действовать. Первый бросок – именно к Матвею. За инсайдовской информацией, как говорится.
Без утреннего Лининого звонка она вряд ли бы решилась обратиться за помощью к ее мужу. Тем более что пересеклась с ним всего-то несколько раз на Евиных Салонах, там не была ему внятно представлена и до вчерашнего дня даже не подозревала, что Лина и Матвей как-то связаны. В разговоре с Евой прояснилось, а так – откуда было догадаться? Фамилии разные, вместе ни разу не пришли, все порознь…
По пути на свой второй или третий Салон Криста случайно оказалась с Матвеем в одном вагоне метро. Он кивнул ей издалека и не подошел сам, но дорога-то от станции до Евиной высотки всего одна. Вынужденно шли рядом. Почти молча, усиленно избегая обращения. Вы да вы… Неловко. Но у Кристы в памяти была тогда лишь письменно ей известная фамилия попутчика и его инициалы, а он, видно, ее имени не запомнил. Глупая ситуация. Не станешь же представляться человеку, который первым с тобой поздоровался…
Лина сразу отвечает на Кристин звонок, но, увы, Матвей уже в Цюрихе. Правда, она оказалась полностью в курсе архитектурного дела и, забыв про срочные сборы, подробно стала описывать ужасы, которые творят перестройщики Москвы. «Матвея пытались и запугать, и подкупить, чтобы он перестал писать и публиковать свои статьи!»
В общем, муж выходил самоотверженным героем. Несколько противоречило это отстраненному спокойствию того Матвея, который с экрана комментировал архитектурный беспредел. Да ладно, не в Матвее дело…
К пяти часам – стандартное время сдачи номера – у Кристы есть короткие интервью с главными фигурантами: с авторшей фильма и с пресс-секретарем начальника, закрывшего передачу. Успела! Но что это? Телефон редакции не отвечает… Курят они все прямо в комнате, кофе там же пьют… Куда подевались?
Черт, сегодня же выходной! Азартные часов не наблюдают…
Ева долго и упорно прорывается через частокол из коротких «пи-пи-пи». В мажорном, залихватском ладе уже минут десять аппарат сигнализирует ей, что на том конце занято. В минор надо бы его перевести, это пиканье. Мажор так же нелеп, как бодрый тон теледиктора при сообщении: «Число погибших в катастрофе достигло…» Чье это достижение?
Давно бы отступилась, если б не царапнувшее ощущение, что пора известить Кристу о своих пертурбациях. Интуиция. Не то чтоб всегда полагалась на свое предчувствие… Нет, конечно. Но почему-то именно сейчас, ранним вечером, и время есть поболтать, и настроение. Раз уж мировое месиво чужих мыслей и чувств ляпнуло пятно на внутреннюю гармонию, то выясним причину.
Развод с Полом никаким боком Кристу не задевает, вообще ее не касается, но когда подробности узнаются из вторых или третьих уст-рук, то у получателя информации четкой картины не складывается. Даже если потом объяснишь, что непонятно, – все равно осадок останется. Да и не это главное. На сплетни, в общем-то, наплевать. Скрытничать – значит держать приятельницу на дистанции, а Еве как раз любопытно сближение с Кристой. И что из него выйдет – ей, поднаторевшей в разгадывании человека, пока неизвестно. Неизвестно и интересно.
Ну, наконец-то длинные…
– Ало!
«Черт, кто же это?» Ева группируется, сосредоточивается: ответ шибает в ухо как оплеуха. Тембр вроде Кристы, но темп и смысл…
Иногда тянет позвонить ей только для того, чтобы услышать сиренистое «ал-л-ло-о-о», которое Криста ухитряется произнести как целую музыкальную фразу с подъемом тона в начале и с медленным спуском, уводящим за собой в какие-то спокойные таинственные дали… Хороший вышел бы рингтон для мобильника. Супероригинальный…
– На кого злимся? От настырных поклонников скрываетесь? – чуть язвит Ева, ни в коем случае не принимая Кристину агрессивность на свой счет. Вот еще! Зачем? – Полчаса не могу до вас дозвониться.
– Ой, извини-извини! Ты тут ни при чем! – Голос Кристы мгновенно вернул себе фирменную ободрительность.
«Извини», «ты»? Ах да, мы же «на швестершафт» пили. Я и сама предложила…
– На себя сержусь, – торопливо виноватится Криста. – Как хорошо, что ты позвонила! Есть минутка? – И после полусекундной паузы, в которую еще можно было вклинить «угу», поскакали слова – одно за другим, впритирку, а иногда и налетая друг на друга, впрочем, без ущерба для смысла: – Я тут посмотрела фильм! Документальный! По «Орбите» прошел, а в Москве не показали. Цензура!
Что это она так завелась? Не сегодняшняя же проблема: борьба нового со старым. Сносить – не сносить?
И хоть Криста явно старается соблюсти объективность, уже через пару фраз Еве понятно, что она на стороне охранителей. Горячится… А фильм, кажется, не однобокий. Посмотреть бы…
От нетерпения Ева покусывает губу, но пока не комментирует. Не из тех она, кто «не видела, но скажу»…
А монолог затягивается, нарушая композиционный закон Евиной жизни: всякий разговор – битва, и твое долгое молчание затрудняет путь к победе. Она не привыкла сдавать позиции ни в каком контакте, даже случайном, уличном.
Настораживается на словах Кристы, съехавшей на банальную колею:
– Чего не могут понять богатые деньгами, но не умом, так это…
– Ты «Войну и мир» читала? – перебивает Ева. – Для старого князя Болконского «богатый» и «умный» – равноправные признаки человеческого достоинства. У меня с детства засела в памяти его придирка к Ростовым: «Умные люди, а? Богатые, а?»
