Разумеется, мне был известен значительно более краткий и удобный маршрут, ведущий в Асторию, – но я предпочел развернуться на St.-Nicholas Аve., а уж с него через дюжину-другую кварталов перестроился на авеню Вторую, откуда и принялся спускаться по нисходящей, забирая в направлении моста Квинсборо. Избранный путь не имел никакого смысла; однако мне упорно представлялось, что если ему следовать, то на глаза сидящей у окна Сашке достаточно долго не попадется ничего, кроме мутного неопределенного мерцания и смещения прямоугольных построек, чьи действительные размеры на ходу не установить.
Признаю́сь, что и сам я не хотел ничего ни видеть, ни слышать, ни узнавать – и тем паче не намеревался спешить. Чем дольше, тем лучше для подготовки.
Уже с полдороги всё во внутреннем пространстве моего автомобиля было побеждено и захвачено Сашкиным запахом, в составе которого я не позабыл ни единого оттенка, – включая малую толику польских духов «Быть может…»; нам настоятельно предлагалось не путать их с позднейшими «Может быть…».
Сворачивать на мост мне выпадало с востока 58-й улицы; здешний въезд, как и следовало ожидать, был достаточно перенасыщен; к тому же затору способствовали и полицейско-ремонтные выгородки: с их помощью автомобилистов выстраивали строго в одинарный ряд, чтобы исключить соблазны обгона, «втирки» и тому под. лихачеств.
Сашка сидела неподвижно. Я несколько раз принимался рассуждать о том, до чего же разросся наш город и как в результате ухудшилась пропускная способность наших и без того узковатых улиц, но мне отвечали только шорохом.
Почти на самом повороте мы застряли.
Сильный, без какой-либо желтизны свет углового фонаря наискось проникал через Сашкино окно; мои руки, лежащие на баранке, стали лиловато-гипсовыми, а от зеркала на меня до того неприятно блеснуло, что я инстинктивно отвернулся. Дом по левой стороне был освещен достаточно скверно, однако я смог разглядеть помещенную в крайней нише цокольного этажа вывеску итальянской – судя по имени Maria и окончанию фамилии на “-ini” – портнихи.
– Скоро поедем, – сказал я.
В ответ раздался возмущенный приглушенный вскрик – или возглас, – и я увидел, что Чумакову согнуло вдвое; поэтому лицо ее оказалось всего в дюжине инчей от коврика. Мою Сашку рвало чем-то черным, пронзительно-горьким, с обильной пеной и слизью; спазмы следовали без промежутков; помимо всего прочего рвотными массами были испачканы края сидения и носки ее туфель с крупными декоративными пряжками. Избрать стоянку и выйти из машины не представлялось возможным: в любую минуту мы должны были тронуться с места. Но я все же решился оставить баранку и отпахнул правую дверь, чтобы Сашка могла почувствовать себя хоть сколько-нибудь свободней; при этом я крепко придерживал ей голову: полностью сползти с сиденья Сашке не позволял ремень безопасности, который я сам же и пристегнул, едва мы забрались в машину, что вызвало у приглашенной легкое удивление.
Лоб у Сашки был ледяной. Она вцепилась в мои пальцы и тотчас же начала отдирать их, высвобождаться, повторяя при этом:
– Да ладно… Ладно! Я сама!..
Нам уже осторожно сигналили. Я закрыл дверь и, действуя левой, покатил по трамплину на мост.
Правую мою кисть Сашка вновь приложила ко лбу, но спустя мгновение отшвырнула ее прочь – и опять схватила, чтобы поднести к самым глазам.
– Ничего-ничего, – лепетал я утешительным голосом, – это вы просто укачались. Проголодались и укачались. Скоро приедете, покушаете, горячего чаю попьете…
– Ага! – прервала меня Сашка. – Укачалась! Точно, что укачалась. Укачалась – и всю машину новую тебе, извини, засрала. Но так тебе и надо!
Захваченные врасплох – будь то хоть карманники, хоть любовники – знают: нужного сорта сумасшедшая моментальная находчивость порождается только одним – подлинным чувством опасности и только из него одного беспримесно и состоит. «Тихо, тихо. Уже никто никуда не идет!» – не обинуясь, произносит (если судить по старому анекдоту) ловкий контрабандист, внезапно видя перед собой пограничника с оружием наизготовку – и слыша грозный сторожевой возглас: «Стой!!! Кто идет?!»
– Почему?
– По кочану. Потому что я всегда знала, что ты мне вот такое какое-то рано или поздно подстроишь. Недаром я от тебя бегала.
– Как доедем, порошком обработаем, – отозвался я. – А утром я пылесосом пройдусь. И вещество для чистки матерчатых покрытий у меня должно быть.
– Не волнуйся, я всё сама уберу. Ты меньше о чистоте заботься, а лучше люби меня как следует (см. выше этот же оборот речи). А то я очень плохо думала о наших отношениях.
Я обнял ее, едва только мы вошли.
– А поухаживать?! – с комическим негодованием шепнула Чумакова.
– Да уж сколько лет можно?! – возразил я в том же духе, но она, как всегда, увернулась, сбросила мне на руки плащ, косынку-шарфик, сняла замаранные башмаки и плавно прошлась туда-сюда по моему жилищу. Я на ходу подсунул ей припасенные безразмерные шлепанцы с передками в виде условных кошачьих головок. Они пришлись впору и даже вызвали интерес.
Пройдясь и с некоторой задумчивостью обследовав подушечкой указательного пальца правой руки монитор моего настольного компьютера, Сашка удалилась в ванную, выразительно притворив за собою двери, но замок при этом не защелкнула.
Я дожидался, покуда она разберется с туалетом, кранами и прочим – благо мои домовладельцы не спешили с модернизацией оборудования.
Но, едва гулко заработал душ, огражденный раздвижными пластмассовыми ширмами высотой почти под самый потолок, я проник внутрь и уставился на Сашкино бельецо, оставленное ею на крышке стиральной машины. Мной овладело странное любопытство, в котором, насколько я мог судить, не содержалось практически ничего от любовной тяги.
Подобные образчики исподнего, виденные еще на теле матери, я помнил с детства. То, что звалось «комбинация», – впрочем, довольно коротенькая, видимо новомодная, из какой-то стеклянистой синтетики абрикосового цвета, произведенная, как вскоре выяснилось, в Чехословакии; непременный белый бюстгальтер – из хорошей на ощупь, вроде гладкого сатина, ткани, о двух перламутровых пуговицах, что застегивались на выносные витые петли, и, наконец, кремовые трикотажные штанишки.
Сашка продолжала стоять под оглушающим душем – и, т. к. любопытство меня не отпускало, я с осторожностью вынес все перечисленное из ванной и тщательно рассмотрел его в комнате при достаточном освещении, разобрался в матерчатых ярлычках с указанием производителей, размеров и остального, прежде чем вернуть изъятое на прежнее место. Колготки Сашка чудом успела, по ее выражению, «сполоснуть». Теперь они находились на вешалке, рядом с ее платьем в темно-кубовую клетку, с мелким гофре на юбке и грубоватой молнией на боку.
Сопоставить указанные на ярлычках параметры с теми, что приняты были у нас, оказалось затруднительно. Поэтому я наскоро приложил кремовый предметик к одной из дюжины пар запасенных мною для Сашки хлопковых трусиков размера M: различных (но достаточно сдержанных) по уровню легкомыслия линий и расцветок, сколько-то даже с оборочками и оторочками в виде черных кружев. Размер был определен верно: я угадал и ничего не упустил; при этом на вешалке в ванной третий день Сашку дожидался недурной купальный халат спортивного очерка, с капюшоном; а иной халат, из пепельного с огнем шелка, был наискосок распластан у нее на постели.
От покойной Кати я достаточно хорошо знал, что и где следует, а что вовсе не следует покупать.
– Колька, ну ты что…
– А чтобы еще лучше рассмотреть…
– Отвернись!
И она с нарочито жеманным, изящным озорством, словно бы мы с ней затеяли пройтись в аргентинском танго, оттолкнула/отставила меня к стене и, захватив с собою простыню, попыталась присесть на подоконник. Вероятно, ей мешал выступ кондиционера, но, поскольку, – о чем я косвенно упоминал, – эту квартиру ни разу не подвергали всеобъемлющему ремонту, подоконники у меня оставались по здешним меркам достаточно широки. К тому же за окном отчасти различались не только деревья Асторийского парка, но угадывался и противоположный – манхэттенский берег.
Немного повозясь, Чумакова кое-как устроилась – и стала походить на лишенную излишней яркости красок (едва рассветало) копию распространенной в наших краях томной провинциальной гравюрки, где на фоне огненнно-черного, в молниях и тучах неба и предположительно нью-йоркских, а скорее чикагских, городских очертаний возлежит у окна прекрасная полуголая изменница. Она закована в кандалы (т. к. иначе ее не удержишь), а ее соски и лоно прикрыты тремя алыми розами без шипов.
«Потерпи, – сказалось во мне отчетливо и замедленно, почти по складам. – Не суетись». Ни о какой суете не шло и речи, и терпения у меня было – не занимать стать, поэтому я отмел все эти руководственные указания, от кого бы они ни исходили, и сосредоточился на складках простыни, что прикрывала/приоткрывала Сашкины ноги. По мере совершаемых ими движений складки, в свою очередь, не оставались в покое, но поочередно смещались, то нарастая, а то и вовсе разглаживаясь.
