Многое постепенно менялось в нашей ссыльной жизни. Мягчал «климат». Текла река жизни, медленно приближаясь к историческому моменту. Скоро грянет гром!
Пусть сильнее грянет гром! Грянул – и подкосились ноги. Грянул – и перекрестилась Русь! С шумом рухнул идол. О том, что творилось там, наверху, мы мало знали: газет не выписывали, все больше слухи, все больше надежды. Комендатура не злобствовала, отмечались с большим опозданием, легчал режим в целом. Все жили в ожидании чего-то, но мало кто мог предположить, что там, на самом верху, маленький, лысенький, с оттопыренными ушами деревенский пастух, впоследствии «соратник», лихо отплясывавший перед «хозяином» гопак, после его смерти так же лихо рубанет «древо жизни», на ветвях которого махровым цветом сам расцвел и вместе с ним вся компания «начинателей, продолжателей» великих идей. Рубанул! Свалил! И сам испугался. Мир ахнул! Железный занавес рухнул! Король голый! Икона, которой поклонялись, идол, перед которым курили фимиам, низвергнут! Не отец родной, а палач! Не гений, а параноик! Невинные жертвы вопиют! Палачи затаили дыхание: что их ждет? Смиренные и тихие, в растерянности, заискивающе здороваются с нами, чуть ли не руки жмут. Купленик, встретив меня на улице, оправдывается. Людмила Фоминична, «мать-игуменья», робко спрашивает:
– Я вам ничего плохого не сделала? Мы ничего не знали, поверьте.
«Бабетты» в шоке. Пальчики холеные такие, все в золоте, одеревенели, не прыгают по клавишам, как бывало.
– Вы уж извините, Николай Сергеевич, а вы, кажется, бедненький, сидели? Да за что же это?
Халилов, гроза Инты, отдает от всего сердца бедным деткам под ясли свой роскошный особняк. Полковник Жолтиков, тот самый, чей кобель помочился на вождя, встречается со мной, как единомышленник, дескать: «Я давно ее на это тренировал, вы, наверно, поняли тогда?» В комендатуре объявление «Явка отменена». К то притих, кто в пьяных слезах, вроде старшего опера Интлага Лаврененко, клянется и божится, что он только и делал, что нас спасал от лютых бед и напастей. Целуйте его. Волнуются зоны. Те, кого собрали не работать, а мучиться, не желают больше мучиться. Спиной уже не разговаривают, чуть ли не товарищами называют. Низкие, подлые ваши души трепещут, боясь возмездия. Молва! Слухи! Выпускают! Выпускают! По лагерям комиссии. Реабилитации, свобода, ни за хрен собачий посажены 25 миллионов. Миллионы, и все ни за что! А сколько по тундрам с биркой, в траншеях один к одному, в привал? Сколько вдов, сколько сирых, сколько слез невинных? Сколько искалеченных, растоптанных жизней? Сколько с пулею в затылках? Кто в ответе? Ни корни ль дерева того, которое мы сегодня так усердно рубим? Найдутся ль корчеватели?
Златокудрая Маришка, выросшая на овсяном отваре, бойко бегала по комнатам. «Кля, кля, мля, мшя, ля, ля». Головка ее все так же пахла солнышком, хотя солнышко давно скрылось на много месяцев. Коленька таскался по урокам, обучая томных «бабетт» премудростям языка и гармонии.
В кабинетах давно исчезли «любимые черты», вместо них висел Никита, показавший всему миру «кузькину мать». Полковники до поры, до времени вложили в ножны свои карающие мечи. Вся их забота теперь была как бы сохранить свои «маршальские» звезды, ибо привыкли они на Севере выступать по-маршальски, не видя и не замечая никого, кроме тех, чьей кровью они питались. «Доноров» партиями освобождали все те же полковники, багровые хари которых сильно осунулись и побледнели. Тяжела для них была эта работа. Сажать – куда веселей, многие, не выдержав, уходили на заслуженный отдых.
В лагерях денно и нощно работали московские комиссии, рассматривая дела, реабилитируя, освобождая крупными партиями. На все наши вопросы мы получали один ответ: «В первую очередь тех, кто в лагерях, вы ж на воле». Я накатал на имя Генерального прокурора прошение о пересмотре дела и о реабилитации. Получил немотивированный отказ.
Написал вторично. Отказ. Многие из ссыльных рискнули съездить домой на побывку. Вернулись – никто им двадцать каторжных лет не предложил отсидеть. Упорно ходили слухи, что в отношении ссыльных есть указание отпускать. А где проверить, как узнать? Комендант жмет плечами. Приближался март 1956 года. Еще более упорные слухи, что есть указ, а его не выполняют местные власти, боясь оголить шахты. План-то надо выполнять, лагеря отощали в рабочей силе.
Мысли разные и противоречивые, слухи одни других хлеще и настойчивей. Если начнется массовый исход, дом не продашь, бросишь, как все их побросают. Продать, пока не поздно? А как без него, где жить? Нас четверо. Поделился я своими мыслями с Гариком, приятелем по Абезю. У него свой дом, жена Томка, калининская девчонка, и ребеночек. Переезжай ко мне, я тебе комнату одну освобожу, коль уезжать, то я свой шанхай брошу, кому он нужен. Продавай свою хату, она хоть денег стоит. С этими идеями я пришел домой. Я прекрасно понимал, что решать надо мне, но в то же время на мне лежит вся ответственность за непредвиденные обстоятельства, а кто их предвидеть может? Может статься так, что ни дома, ни свободы. Тут риск, кабы я был один, мне и думать не о чем. Все эти и многие другие соображения «за» и «против» выложил я на семейном совете. Если продавать дом, то продавать его со всем барахлом, взять только самое необходимое, упаковать в ящики и к Гарику в сарай. Мнение было у всех одно и самое трудное: «Сам решай!» И я решил, решил самое рискованное – продать. Очень быстро я нашел купца не из вечников. Сторговался за семнадцать тысяч (тысяча семьсот). По рукам! Вещи, самые необходимые, в ящики, все остальное вместе с домом – как и сторговался. Деньги на бочку, магарыч пополам.
Обернулся я на свое детище – и вроде не мое оно, чужое, словно и не жил, и не строил, словно и не было вовсе.
Вся наша комната у Гарика превратилась в одну кровать. Все вповалку, на полу. Проходит неделя, проходят две. Хожу на работу, шурую котлы, а в голове одна мысль: что предпринять? Пошел на риск, так надо идти и дальше. Под лежачий камень вода не течет. Дождался зарплаты, написал Наумчику заявление об увольнении. Тот глаза вытаращил:
– Куда ты?!
– В Москву, Наумчик.
– Да кто тебя пустит? Ты что, очумел? Никого ж не пускают! Дом на кой-то хрен продал, а теперь, видишь ли, в Москву. Да тебя посадят, вот увидишь.
– Прошло время, Наумчик, сажать, сейчас отпускают, а не сажают. А дом продал потому, что как начнут отпускать, так все свои дома побросают – продавать некому будет или цена им будет грош, так отдашь.
– Ну а говоришь, что не аид, ты жид стопроцентный.
– Ты, Наумчик, так говоришь потому, что вы умных русских не видели, за дураков их считаете. Вспомни, как я Певзнера на место поставил!
– С какого числа расчет берешь?
– Завтра не выйду. Прощай, Наумчик, спасибо тебе за все добро твое, счастливо оставаться. Я поехал!
На следующее утро я пошел в железнодорожную кассу. Три взрослых, один детский до Москвы, на завтра, два нижних, если можно.
– Вставай, Коленька.
– Куда? Зачем?
– Коленька, слушай меня внимательно. Я купил на завтра нам всем билеты на Москву. Сейчас пойдем с тобой к коменданту. Ты парализован. Высунь язык и пускай слюну. Бормочи что-то несвязанное или мычи.
– Опять новая авантюра! Ты не можешь без них жить! Ты уверен, что нам выдадут документы?
– Без авантюр жить скучно, я даю тебе еще один шанс вспомнить это на следствии, если оно когда-нибудь будет. Мы с тобой ничем не рискуем. Не дадут, сдадим билеты, да и только. Надо рисковать, иначе мы тут бока пролежим. Пошли. Делай заранее идиотский вид. Помни, мы ставим спектакль. Тебе не надо учить роль, она у тебя без слов. У меня – сложней!
Занавес!
Железный Феликс со стены смотрит с укором на вошедших. Язык, слюна, легкое бормотание, шарканье ног. Вот они посеменили к стулу, развернулись, сели. Вид идиотский, всё как надо. Комендант за столом в недоумении смотрит и ждет, что дальше.
– Товарищ комендант, я пришел вас предупредить, что в связи с тяжелой болезнью моего иждивенца, Романовского Николая Сергеевича, я вместе с ним завтра выезжаю в Москву. Очень прошу вас выдать нам нужные документы сейчас, если вы этого сделать не можете, то вот адрес, по которому прошу вас их выслать. Мне известно, что у вас есть распоряжение о снятии с нас ссылки. Человек может умереть, если мы будем медлить.
Комендант опешил. Язык его прилип к гортани. Он смотрел на меня, как баран на новые ворота. Наконец столбняк прошел, и я услышал русскую речь:
– Хрен с ним, пусть дохнет!
– Это с вами, а не с ним! А насчет подохнуть, мы еще посмотрим! Вам за эти слова придется отвечать, как за те смерти, которые висят на вашем счету. Я вас предупредил, завтра мы уезжаем. Как только приеду, я тут же обращусь в ЦК, там вам покажут «пусть дохнет». Ваше время кончилось.
Я подошел к Коленьке, стал его поднимать.
– Пошли, нам больше с ним не о чем говорить.
– Постойте! Сядьте! Где ваши справки?
