Я был весьма упорным ребенком, но здесь скоро понял, что коса нашла на камень. Ту зиму и начало весны мне всё же скрасили несколько больших праздников: Новый год, в феврале – недельная поездка в Петергоф, к тетке матери, и катание там на лошадях. Одиннадцатого марта – мой день рождения и куча подарков, в том числе вожделенный велосипед. Год был во всех отношениях лучший в жизни моих родителей, и мне от этого тоже перепадало.
Весной, в апреле, когда стаял снег, я сделался прилежным посетителем дворовой песочницы. Последние два года я считался непослушным, своевольным ребенком, теперь же бабушки девочек, что жили в нашем доме, не могли на меня нарадоваться. Часами я самозабвенно лепил куличи. Я был уже достаточно умен, чтобы понимать, что тайна Веры в ее умении владеть своим телом, в умении вовремя его отпускать и вовремя сдерживать, и теперь, второй раз после дачи, пытался этому научиться. То, что я, чисто интуитивно, нащупал в футболе (движение ног), она свободно знала всем своим существом. Я лепил куличи два месяца, до конца мая проводил за этим странным для мальчика занятием каждую прогулку и, хотя, конечно, не достиг Вериного мастерства, стал понимать, в чем тут суть, увидел, что сделать согласным движение этих тысяч маленьких мышц и мускулов и вправду можно. Словом, я неплохо подготовился к новому лету и очень на него ставил, тем более что к середине мая было уже точно известно, что мы снова едем на семьдесят третий километр.
На дачу мы попали только в двадцатых числах июня; я надеялся, что это будет раньше, считал каждый день, по словам мамы, был нервен и истеричен, но ускорить наш отъезд так и не сумел. Бабушка всю весну провела в больнице, у нее была тяжелая полостная операция, теперь она долечивалась в санатории, мама жить со мной тоже не могла – в прошлом году она пошла на работу и свой отпуск, который собиралась провести в Крыму с отцом и друзьями, очень берегла.
Все-таки мы наконец переехали. Весь мой первый день на даче до позднего вечера шел проливной дождь, и Вера не гуляла. Я помогал бабушке разбирать и раскладывать вещи и, пожалуй, был рад этой отсрочке: ведь я не видел Веру почти год, целый год готовился к встрече с ней и теперь, когда это приблизилось, не хотел ничего форсировать. Наверное, мне стоило просто пойти на их половину дома и поздороваться, но я и на это не мог решиться. Почему-то я был твердо уверен, что первый раз с Верой мы должны встретиться на нашем обычном месте у песочницы, под кустами малины.
В прошлом году Вера во всем меня превосходила – сейчас я был в хорошей форме и надеялся, что хоть немного к ней подтянулся. Тогда я был испуган, почти раздавлен Вериным мастерством, я и сейчас понимал, что вряд ли ее нагнал, но ничего, связанного с песочницей, уже не боялся. Конечно, я подозревал, что Вера сильна не только в печении оладий, что и в другом она походя, даже не заметив, может меня растоптать, уничтожить всю мою работу последнего года.
Следующим утром, едва встав, я в окно нашего второго этажа увидел играющую в саду Веру. Светило солнце, было тепло, она была одета в легкий желтый сарафан, я на ней его уже видел, и красные босоножки. У меня и на этот раз хватило воли не побежать к ней сразу, я умылся, выпил чая с каким-то бутербродом и только тогда вышел. Вера встретила меня так, будто продолжается прошлогоднее лето; конечно, я был этим тронут и благодарен.
Мы начали спокойно играть, не оправдывался ни один из моих страхов: то ли я просто недооценил собственные тренировки, то ли переоценил Веру, но ничего, что поразило меня в прошлом году, не было. Сначала я даже думал, что просто Вера мне помогает, она поняла, что я ее люблю и надо быть со мной мягче, потому что наказывать не за что. Я долго так себя убеждал, я ведь помнил Веру другой, и ничем иным то, что происходит, объяснить не мог. Дело не в одной памяти, от того лета до этого, месяц за месяцем, я и разговаривал тоже с совсем другой Верой, и, конечно, мне надо было время, чтобы к ней новой приноровиться.
Между той Верой, которая во мне жила, и нынешней была огромная разница, но я во всем видел ее добрую волю, ее желание помочь мне и меня поддержать. Я верил, что, заметив мою преданность, она побежала навстречу, чтобы взять за руку, самой научить всему, что она так хорошо умела. Я долго себя этим обманывал, день за днем себе это говорил и благодарил ее, благодарил, только недели через две вдруг стал понимать, что она чересчур быстро ко мне бежала и, не успев затормозить, промахнулась, сделалась самой обыкновенной девочкой. Похоже, даже младше меня, словно мне год прибавился, а ей или ничего, или, наоборот, убавился.
Когда я это понял, я попытался ей сказать, объяснить, что такого умаления мне не надо, я целую неделю на это потратил, сначала в игре, намеками, в последние же дни говорил напрямую, но она меня будто не слышала. Было похоже, что, проделав этот путь назад, она потратила всё, что было ею скоплено, и ни на что другое сил у нее уже не осталось. Она как бы говорила мне, что нехорошо, конечно, что она промахнулась, но она должна была мне помочь и пошла на это сознательно. Она и большой беды здесь не видит, в конце концов жить можно по-всякому. Так я ее тогда понимал, и во мне всё время мешались признательность к ней и жалость, мне было бесконечно жаль, что той, прежней Веры, которую я любил, больше нет.
Как и раньше, она дни напролет играла в песочнице, лепила, жарила, пекла, говорить нам особенно было не о чем, да она к этому и не стремилась. Как и в прошлом году, Вера мало меня замечала, только иногда я видел, что теперь она, пожалуй, меня и побаивается. Боится, что я такой большой, резкий, ненароком могу ее задеть, сбить с ног. Я и в самом деле стал куда выше нее, сильнее, и, похоже, она жаловалась на это, потому что дважды я слышал обрывок разговора одной из сестер с бабушкой, где было, что Вера меня боится, что она вообще в этом году сделалась очень пуглива, и бабушка должна мне сказать, чтобы я ее не обижал, вообще был поаккуратнее. Это была мягкая попытка как-то нас с Верой развести; дальше бабушке было сказано, что мои развлечения довольно странны для мальчика, для здорового мальчика, которому больше пристало играть в футбол, ловить рыбу, на худой конец, собирать грибы, а не просиживать целый день в песочнице.
Я тогда был поражен, насколько у нас с ней опять ничего не складывается. Я не понимал, в чем и где виноват, я ведь был готов любить Веру и так, не видел ничего плохого, что теперь был старше ее, сильнее, что мог ей покровительствовать. Отец был вдвое старше матери и, уж конечно, ее сильнее, но никто не объяснял, что это плохо, наоборот, я много раз слышал, как у них за спиной говорилось, что они на редкость хорошая пара. На следующий день, думая, что Вера меня просто не понимает, я, как мог, попытался ей растолковать, что хотя полюбил ее другую, полюбил в прошлом году за ловкость, за совершенство, но сейчас это уже неважно. Я люблю ее такой, какая она есть, буду любить и дальше, что бы с нами ни случилось.
Как сестры ни старались отогнать меня от песочницы, я по-прежнему почти всё время проводил около Веры, в редких случаях, когда она соглашалась, играл с ней, чаще же просто что-то по соседству строил. Когда она уходила домой – в этот год Вера, как правило, меньше гуляла, вообще ослабела, каждый раз спала днем, медленно и подолгу ела, – я шел в лес и там собирал для нее ягоды, всякие диковинки: камни, древесные грибы, красивые корни.
Иногда, оставшись в саду, я, пока ее не было, сооружал в песочнице огромные замки с мостами, крепостными стенами и башнями, крытыми корой и дранкой. Чтобы сделать стены еще более неприступными, я обкладывал их галькой и той же галькой выкладывал рядом Верино имя. Как и положено, мою крепость окружал глубокий ров, я брал у бабушки ведро и сам носил из колодца воду, чтобы ров всегда был наполнен водой. Вода нужна была мне и для пруда. Я вырыл рядом с песочницей настоящий пруд, вырезал из коры, некоторые сам, другие с помощью отца, целую флотилию лодок; эти лодки я потом делил на два отряда и проводил перед Верой морские сражения, брал лодки на абордаж, топил, дальше победившая сторона высаживала со стороны моря десант и пыталась взять крепость штурмом. Я делал это для Веры, но, заигравшись, часто забывал о ней, а когда вдруг снова вспоминал, видел, что ей это совсем не надо.
Сторонясь меня, она всё чаще забиралась в дальний угол песчаной кучи, где нависшие кусты малины образовывали нечто вроде грота, и там, под их защитой, играла сама с собой. Иногда я как будто догадывался, что, может быть, меня слишком много, что я чересчур напорист, чересчур велик и для этой песочницы, и для самой Веры. Во время морского боя или уже высадив десант, когда после долгой, медленной осады, после долгого обстрела крепостных стен из катапульт (я стрелял по ним из рогатки мелкой галькой), наконец сделав пролом, я давал сигнал к общему штурму, и мои воины с разных сторон бросались вперед, врывались в город, сминая обороняющихся, и вот, когда всё должно было кончиться, я, ставя последнюю точку, с гиканьем и воем, с криками “ура” прыгал на крепость и топтал ногами остатки вражеского замка, конечно, я тогда ничего не помнил, но однажды в эту самую минуту я взглянул на Веру и вдруг увидел, как она испугана: вся мелко дрожа, она жалко, боком уползала обратно в кусты. Глядя на мою игру, заинтересовавшись ею, она вышла на свет Божий, приблизилась ко мне, а когда я стал топтать крепость, похоже, решила, что она – одна из тех, кого я только что уничтожил.
