– В окно! – крикнула Валя.
Саша прыгнул в окно, несмотря на то что это был второй или третий (он не успел понять) этаж, сломал себе бедро и кисть и начал ритмично лежать на безучастном асфальте.
Мама вошла в квартиру и высморкалась. Книг она как будто не заметила.
– Ты покормила упыря? – спросила она у Вали.
– Да, мамочка, – испуганно сказала Валя.
Упырь вился вокруг маминой головы и нежно скрежетал.
Вокруг Саши же стали собираться дворовые старухи и давать ему советы.
Почти детективная история
Ну вот, значит, у него убили брата. Горе, конечно, молодой был совсем. Кто убил – неизвестно. Он пришел домой с похорон, лег и лежал так неделю: переживал. Через неделю звонят – брата не убили, вот он здесь, с нами. А вы кто? А мы его встретили тут случайно, он какой-то заблудший был, мы его пустили переночевать, но он нам так понравился, что теперь у нас живет, а что. Дали трубку, поговорил с братом. И правда живой. Я сейчас в Крыму, говорит. А приезжай, говорит. А поезда не ходят, печалится брат. Отменили все поезда. Я бы приехал, но не знаю, каким образом даже, но я не умер, ты что. Ну и всё.
Он ждал, конечно. Через неделю брат снова позвонил, говорит, всё хорошо у него, работу нашел. Приедет скоро, но пока что поезда нет – ходил на вокзал, там окна заколочены и все колючей проволокой обнесено. И еще потом через месяц позвонил – говорит, обязательно приедет, но пока что не получается. Ну и, знаешь, он скоро перестал переживать по этому поводу. Нет, ну ты что, никто не приехал никогда вообще. И не звонил больше. Он еще потом решил, что это почти детективная история – мол, брат остановился у тех, кто его убил, вначале звонил оттуда, а потом они его убили, просто сместилось что-то во времени и вышло в обратном порядке. Или записали его голос на пленку и звонили этой записью. Или подслушали, как он говорит, и говорили так же. Метался вначале, ездил туда, вызванивал кого-то, даже книгу хотел про это писать, но потом успокоился. Кто бы ни звонил, говорит он теперь, в любом случае это обозначает заботу какую-то. А кто конкретно о нас заботится в роли того, кого нам так не хватает, – в принципе не важно.
Разумеется, мы понимали, что Фэщжа ее выдумал. Его выдавала то чересчур ритмичная, как стрекот кукольного метронома, дрожь в голосе, когда он рассказывал нам о своих сокрушительных победах, то безысходная медлительность, с которой он надевал ботинки, сбегая с вечеринки, чтобы встретиться с ней в « том самом нашем кафе ». Мы понимали, что гулкая серпантинная разнузданность, с которой мы, хохоча и обливаясь шампанским, бегаем по комнатам и играем, допустим, в «сифу», для него – идеальная атмосфера , о которой он, возможно, со школьных лет мечтал; понимали, что ему не хочется уходить, но напрямую сказать: «Давай дуй в кафе и приводи потом ее сюда, к нам», чтобы снова столкнуться с этой куриной дрожью, с которой он взволнованно чеканит что-то о ее невозможной, невероятной стеснительности, робкости, врожденной аристократической асоциальности – нет, все это было чересчур невыносимо и чересчур жестоко. Мы выбегали в коридор проводить его – и ничем, ничем себя не выдавали. Разве что Святого Сергея вдруг начинало тошнить колотым льдом – но он святой, его от любой несправедливости тошнит, поэтому никто не обращает внимания, обычное дело.
Уже потом, когда под утро Фэщжа возвращался к нам опустошенный, замерзший (шатался где-то до утра, грустно думали мы, на Утиный пляж ходил, наверное, или в порт смотреть на то, как разгружают поющую баржу из Турции), мы выслушивали его с рыцарским великодушием. Некоторые даже вставали с кровати, находили в себе силы – кутаясь в плед, сонно хлопали Фэщжу по холодному худенькому плечу, подавали ему сувенирный меч, снятый со стены в гостиной, наливали в дурно пахнущий стакан вчерашнего апельсинового морса: да ты, парень, молодец! Ну ты, старик, дал! Да мы же, ясное дело, в тебя верили! Хотя мы все, конечно же, прекрасно понимали, что Фэщжа ее выдумал. Выдумал для того, чтобы спрятаться от нас – потому что, кроме нас, разумеется, у него никого никогда не было, да и не могло быть. Влюбленный, спешащий Фэщжа был неуязвим и независим. Его плечи распрямлялись, глаза горели. Его истории начинали походить на чудесные рождественские книги. Кто первым бросит камень в его стеклянный дом? Нет, не я. Извини, друг, не я. Посмотри, Святой Сергей снова исторг на ковер килограмм скользких льдинок.
Разумеется, время от времени у нас возникало желание сообщить Фэщже о том, что мы разгадали мучительную загадку его восторженных исчезновений. Разумеется, после очередной порции его сбивчивых утренних откровений кто-нибудь не выдерживал и, когда утомленный собственными фантазиями Фэщжа закрывался в ванной комнате, мрачно произносил: «Ну? Давайте вы все-таки скажете: парень, да ты ее выдумал! А?»
Но разве мы могли что-нибудь на это ответить? Ведь Фэщжу мы тоже выдумали пару месяцев назад, чтобы выиграть в «скрэббл» у этих подонков с соседнего двора.
Эмма выбежала во двор, чтобы узнать, что там горит.
«Листья, это листья!» – обрадовалась она. Ей было стыдно признаваться в том, что, когда она неслась вниз по ступенькам, в ее воображении тлели и пылали крохотные лакированные домики, города-невидимки, населенные мышками-малютками, катастрофические предчувствия теснили, туфли от нетерпения казались малы.
«Эмма, это всего лишь листья!» – еще раз сказала себе Эмма и присела на корточки перед горящими листьями, сваленными в мягкую глубокую кучу. Достала из-за пазухи мобильный телефон и позвонила дочери. Начала ей рассказывать сбивчиво, но красиво: «Проснулась от тонкого запаха дыма где-то в шее, выбежала во двор, а тут так красиво, осень, дети листья жгут, я так давно не выходила просто так во двор понаблюдать за сменой времен года, воздух прозрачный, как ниточка из стекла».
Дочь не слушала Эмму, была занята где-то, что-то там ритмично шумело – наверное, стирала. «Ей теперь много всего стирать», – любовно думала Эмма, выдыхая кислую гарь.
К горящим листьям подошли дети и начали ковыряться в куче палками. Эмма отошла назад, стала смотреть куда-то в небо, ей было неловко наблюдать чужую жизнь, шуршащую деловитыми сухими толчками, ей было проще сделать вид, что она осматривает облака, нет ли среди них достойных, а вот это можно было бы вылепить из глины и глазурью покрыть, а это похоже на мою бабушку в юности.
«Тут была кошка», – сказал кто-то из детей, вонзая палку в середину тлеющей кучи.
Эмма посмотрела на этого мальчика – это мальчик, отметила она – сузившимися глазами. Она не хотела знать ничего о том, что происходит внутри. Мысль о том, что можно просто сидеть рядом, вытянув вперед замерзшие кончики пальцев, показалась ей теплой и гладкой, как новорожденная кожа. Эмма вспомнила про кастрюльку с клейким глянцевым рисом, которая стоит в холодильнике. Потом – о том, как раньше любила мороженое с киселем. Когда мороженого в доме не было, маленькая Эмма съедала кисель в сухом виде, сидела на диване и грызла клюквенный крахмальный брикет, сверкая глазами, – без мороженого все равно как употреблять, можно и выкинуть. Эмма подумала, что мальчик, наверное, обратился к ней, но что ответить?
Мальчик печально повторил: «Тут была кошка. Внутри была. Она выбежала, да?»
«Выбежала?» – смеется его товарищ. Она не могла выбежать, ведь она просто лежала на земле и ни о чем не думала, и не собиралась уже никуда бежать, да и не надо было уже это. Просто навалить сверху осенних листьев и поджечь, как это делали в Индии.
«Я не видела», – хочет сказать Эмма, но вместо этого просто мотает головой туда-сюда. В ее шее что-то смешно щелкает.
Кто-то предложил окунуть руки прямо в листья. В руках у одного оказывается бутылка минеральной воды. Льют кому-то на руки, он с быстрым выдохом погружает их по локоть в мягкий огонь. Смеется – это совсем не больно.
«Я тоже могу», – говорит кто-то из них. Он может даже без воды. Эмме нравится этот трогательный детский героизм, он всегда одинаковый.
В четыре руки они поднимают Эмму, кладут ее на теплую землю и начинают рассматривать. Эмма покрыта черными и желтыми пятнами, шерсти на ней почти не осталось, но усы почему-то совсем не обгорели. Дети смотрят на Эмму и не могут отвести от нее глаз, хотя выглядит она не очень хорошо. Эмма смотрит на детей и думает о том, что пора бы вернуться домой: уже начинает становиться холодно, а если вернуться прямо сейчас, память об этом холоде будет длиться от силы две-три минуты, не больше.
Градусника дома не было. Тем не менее Сара была уверена, что у нее температура. Из-за температуры она отменила несколько важных заказов и даже по телефону раза три сказала: «Нет, у меня температура». Но ближе к вечеру ей начало казаться, что она всех обманула, – просто сонливость, мигрень, вязкая женская дремотность. Чтобы успокоиться и не думать о том, что она подставила коллег (Сара обещала срочно дописать тот пресс-релиз, конечно же), она решила убедиться в том, что у нее действительно температура. К соседям за градусником идти было неловко, к тому же приступ тревоги случился аккурат в полночь. Сара, шатаясь, накинула на ночную рубашку черный кожаный плащ, сунула в карман ключи, кошелек, расческу (она никогда не выходила из дому без расчески) и оказалась в подъезде, уставленном домашними растениями. Лифт вызывать было невыносимо страшно, он даже невызванный угрожающе скрипел где-то вдали, туго ворочался и ржаво гремел пружинами, поэтому Сара, стараясь не наступать на расставленные буквально на каждой ступеньке экзотические растения в нелепых пластмассовых горшочках из-под магазинной сметаны, начала медленно спускаться во двор, отгоняя от себя мысли о том, что она живет – «стоп, понятия не имею, на каком этаже, подумай об этом завтра». Оказавшись во дворе, Сара перекрестилась – таким неоправданно вогнутым и болезненно-гулким был двор. Какая-то старушка далеко-далеко шаркала войлочными тапочками об асфальт. В мусорном баке с ворчанием возился голубь. У дома напротив в папоротниковых зарослях мягко рыла землю пятнистая кошка, темный ночной песок шуршал под ее лапами. Где-то далеко милиционер царапал камнем бетонную стену, пытаясь оставить на ней имя своего лучшего друга, которого на этом самом месте девять дней назад пырнули смертоносным ножом бандиты. Из окна третьего этажа тихо-тихо лились помои. Но на землю они почему-то не попадали – исчезали на уровне второго этажа. Сара перекрестилась еще раз, заткнула уши руками и пошла напрямик через двор – к дежурной аптеке, которая находилась в трех кварталах, совсем близко, утешала она себя.
