Ознакомительная версия.
– Нет, я здесь не буду, – ответила она с твердостью, о наличии которой еще секунду назад невозможно было догадаться. – Я никогда этого здесь не делала.
– Да ладно тебе. – Я взял ее за локоть правой, здоровой, рукой, приподнял со стула, поставил на ноги. – Вот и будет первый раз. – И, так как она промолчала, добавил: – Можно, я тебя поцелую разбитыми губами? Тоже ведь новые ощущения, ты таких припухших губ небось никогда не целовала. Тем более здесь, в кабинете.
– Тебе же больно будет, дурачок. – Какие все-таки непредвиденные переходы с мягкости на резкость, с резкости в обратную сторону.
– Ничего, я потерплю, у меня высокий болевой порог.
– Это я поняла, – произнесла она уже близкими губами. – Швы накладывать я тебе тоже буду без анестезии?
– Ты и есть анестезия, – сказал я, в общем-то, пошлость, но это было уже неважно.
Губам на самом деле было больно, но я не обращал внимания. Ее веки сомкнулись, прикрыли длинными, густыми, отчетливо подкрашенными ресницами молящую голубизну, нервно подрагивали в такт неровному, отрывистому дыханию.
– Открой глаза, – прошептал я в самую глубину.
Она послушалась, на меня хлынул поток, я не мог, не сумел разобраться в его природе. Нечто космическое, запредельное, из иных, неземных миров, он оказался опасно близко, затмил, запеленал, так что я весь, без остатка, ушел с головой в томящую, невесомую бездну.
Я хотел, чтобы время перетекало медленно, долго, я планировал растянуть настоящее, перемешать его с будущим, запутаться в нем сам, запутать Милу. Я надеялся упереться в бесконечность, когда реальность перестает определяться органами чувств, а подменяется антиреальностью, более объемной, многослойной, наслаивающей пласты. И ты блуждаешь по ней с новым, неведомым прежде чувством, шестым, седьмым, которое близко, понятно, готово быть прочитано, расшифровано, но каждый раз все же ускользает неопределенным.
В какой-то момент я развернул, подхватил Милу за живот, просунул ладонь под бессмысленную сейчас юбку, притянул к себе, согнулся над изогнутым дугой телом, словно пытался повторить его изгибы. Лицо запуталось в гриве ее густых волос, все же нашло путь к покрасневшему, казалось, сжавшемуся, уплотненному в ожидании уху. Я обхватил его губами, заглотил целиком, без остатка, погрузил в себя, погрузился в него сам, дыханием, шепотом:
– Кто сказал, что мир материален? – выдохнул я, растворив шепот в глубине.
Я не был уверен, что она услышит меня, разберет, отделит слова от биения сердечной мышцы. Но она отделила. Я увидел чуть повернутое ко мне, всего на одну четверть, лицо, ярко зардевшуюся, нездорово, словно в лихорадке, пылающую щеку, с усилием сжатое веко будто переносило мучительную пытку.
– А-а… – выдохнула она, и непонятно было, то ли этот звук часть приглушенного, сдерживаемого стона, то ли вопрос или просьба.
Я так и не успел разобраться, в эту секунду она сделала какое-то движение там, внизу, что-то запутанное… а еще это беспомощное, растянутое «А-а…», и лихорадка пылающей щеки, а главное, сжатые, словно сдерживающие боль веки – все разом наложилось, и я почувствовал остроту. Близкую, раскачивающуюся, готовую сорваться.
Я успел замереть, все вокруг сжалось, выродилось в мгновение, в деление рассеченной дыханием секунды, я еще мог бы удержать, сгладить, притупить… Но тут она снова нетерпеливо повела внизу, и сдавленное, тяжелое веко затрепетало мелкой, быстрой дрожью. Дрожь разбежалась от него, как от эпицентра, вниз, к губам, и они тоже зашлись в шаманской беззвучной скороговорке, и именно поэтому, от трепета не сознающих себя губ, от их обезумевшей, воспаленной ворожбы я потерял контроль, и не было уже силы, которая могла вернуть его, удержать. Я только сжал податливый живот, она почувствовала и еще сильнее, туже вдавилась в меня, и какой-то малоразборчивый не то хрип, не то скрежет затопил пространство и долго его не отпускал. Губы ее продолжали шевелиться, они могли бы поспорить цветом с багровой ошпаренностью щеки, поначалу я не понимал предназначения вырывавшихся звуков. И лишь потом образовалась череда из одного повторяемого слова:
– Тише, тише, тише, – сбивчиво шептала она.
Странно, что план мой не удался, что бесконечность оказалась обидно прервана. Я-то ожидал, что за последние десять дней мое тело приучилось к сдержанности и выносливости. А не тут-то было. Все это подлые издержки возраста, пресловутая гиперсексуальность юности!
Но вдруг другая дикая, крамольная мысль промелькнула в голове. А что, если моя сексуальность повышается как раз от того, что я сплю с двумя разными женщинами? Что, если я не растрачиваюсь попусту, как принято считать, а, наоборот, благодаря им обеим подзаряжаюсь, подпитываю свое либидо? Что, если разнообразие не притупляет, а стимулирует желание и именно из-за возможности выбора меня тянет к каждой из них сильнее обычного?
Мысль и в самом деле показалась крамольной. К тому же сейчас было не время и не место анализировать, сопоставлять, проводить параллели. И я мысль отогнал.
Взамен я стал рассматривать Милу, как она приводит себя в порядок, деловито, внимательно. Сначала сняла туфли, затем болтающиеся у самого пола, нелепо неуклюжие сейчас колготки с забившимся внутрь сжатым обручем трусиков, юбку, подошла к раковине, достала из ящика полотенце, наверняка медицинское, стерильное, намочила его, протерла им ноги, между ног. Посмотрела на меня, поймала мой любопытствующий взгляд, улыбнулась, ничего при этом не сказав, так что улыбку можно было трактовать как угодно, вернулась к оставленному на кресле белью, выковыряла из колготок трусики, стала надевать.
Я ловил каждое ее движение, мне казалось, что я присутствую при каком-то таинственном, священном обряде, доступном только самым посвященным членам секты – вот трусики поползли вверх, попка чуть оттопырилась назад, ноги по-балетному отошли в стороны не только у щиколоток, но и выше, у бедер, как будто она сейчас встанет на носочки и выполнит очередное балетное па. Но па она не выполнила, трусики, набрав скорость, заскочили на положенное им место, попка сделала несколько мелких, ритмичных движений, подстраиваясь под них, рука проскользнула между ног, но лишь на мгновение, тоже подправляя что-то там, непонятное мне. Я-то думал, что это я своими разбитыми губами напоминаю африканскую женщину… Нет, африканская женщина сейчас передо мной исполняла свой извечный, инстинктивный, полный животной грации танец.
Я покачал в изумлении головой:
– Обалдеть можно. – Она снова посмотрела на меня, снова улыбнулась моему удивлению. – Все-таки вы, бабы, совершенно по-другому устроены, – заключил я простовато. – Все в вас другое, рефлексы, инстинкты. Вы ближе к природе, в вас больше животного. И знаешь что… мы по сравнению с вами – вырожденцы, полный одноклеточный примитив, нам за вами никогда не угнаться.
Она стояла в одних трусиках, с голыми ногами, смотрела на меня, улыбалась. Странно, но из взгляда исчезла мольба, зато в нем появился налет свежей, радостной жизни. Как будто провели быстротечную хирургическую операцию и глаза подменили на похожие, тоже озерные, но все же другие, дышащие, полные воздуха, излучающие свет и счастье.
– И еще вам очень идет трахаться, – не сдержался я.
– Вам? – Теперь в глазах зародилось еще и лукавство, все остальное – свет, блеск, счастье – осталось, только добавилось лукавство.
– Наверное, вам всем идет. Но тебе точно, – пояснил я. – Тебя надо трахать каждые полчаса, а может, и чаще. Такое перманентное непрекращающееся состояние траха.
– Я не против, – пожала она плечами и, не выдержав, рассмеялась. Смех тоже оказался счастливым. – А ты думал, для чего я тебя выбрала.
– Ты – меня? – удивился я.
– Ну конечно. – Она подошла ко мне вплотную, я был уверен, чтобы поцеловать, но она лишь провела пальцем по щеке мягким, совершенно непроизвольным, нерассчитанным движением. – А ты, дурачок, как думал.
– Да мне все равно, – пожал я плечами. Мне на самом деле было все равно.
Потом она надевала колготки. Еще один священный ритуал, что-то типа заклинания, все те же движения ногами, попкой, бедрами, животом, все выверено, проверено временем, привычкой, инстинктом.
– Вы все же совершенно отличные от нас существа, – повторил я.
– Так это же хорошо. – Улыбка не сходила с ее губ, блеск в глазах не притуплялся, только нарастал. – Если бы мы были, как вы, вы бы нас не любили.
– А я и не жалуюсь. – Я чуть наклонил голову, как бы рассматривая ее под другим углом. – У нас все просто, штаны натянул, застегнул, все, готов, можешь идти. А у вас целая система, сложная атрибутика, и главное, к ней все подключено – тело, сознание, рефлексы, сама ваша природа. Похоже, что вы вообще не очень человеки. Гуманоиды? Да, возможно, спорить не буду. Но на человеков вы не походите. – Она засмеялась, смех переливался. – В смысле, если за мерило «человеков» принимать нас, мужиков, – добавил я.
Ознакомительная версия.
