Андрей Битов - Нулевой том (сборник)

И вот отлив… Среди мочалок тины
Выклевываю зерна янтаря.
Вдыхаю тлена запах непротивный
И время провожу свое не зря.

Бежав от суеты, системы и обид
В сень, мне любезную, – прекрасного пейзажа
в упор не вижу… Мне по силам вид —
Бутылки, поплавка, ракушки, пробки, скажем.

Мир за моей спиной, и мир вокруг меня,
И я в нем заключен, как следствие в причине,
Как выброшенный морем бытия
Тот янтарек. Как муха в паутине.

Последнее вниманье истребя
На гребешке волны, на донышке отлива,
Что мне найти еще внутри себя?..
Остановись! взгляни на гладь залива!

Там солнце и лазурь! Там парус и крыло!
Там не куриный – Бог! Там все, чем мы не нищи…
Здесь – лодочный скелет, обглодано весло,
Оборванная снасть, бочоночные днищи…

Здесь сон обуглился, как яви бахрома…
Ночной горшок слепит на солнцепеке.
Он бел, как кость, и чист, как смерть сама, —
В нем ничего ночного и в намеке!..

То тень иных богатств, наследственный настой
Из Стивенсона или Робинзона…
И я нашел горшок. Он полон пустотой.
И я забыл, что это погранзона.

«Стой! кто идет?» И ты встаешь как штык,
Как лист перед травой, стыдясь своей добычи.
Ты нарушать законы не привык
В одних трусах, средь знаков и отличий.

Они тебя простят, они тебя поймут,
Они отпустят, лишь прогонят с пляжа…
Лишь посмеются… даже не пугнут,
А ты придешь домой, и ты на койку ляжешь…

И будешь думать ты о том же, все о том,
Что есть и есть они, а нас как будто нету,
Что жизнь свою на берегу пустом
Нельзя воспринимать за чистую монету.

Однажды, поссорясь с женою,
Я вышел в сердцах на крыльцо
И долгою рыжей струею
Рыл землю, подъявши лицо.

Во время ж, пока я мочился,
Меж сосенкою и столбом
Пронзительный знак мне явился
На фоне небес голубом.

Увидел я зарево в клетку,
В небо когда взглянул:
Паук свою рваную сетку
На уровне глаз натянул.

Солнце садилось меж сосен…
Медленно я понимал…
Рыцарь! монах! крестоносец!..
Как он ее обнимал!

Серою лапкой за шею…
(Слабеет любительский стих…)
Плечистый, головкой своею
В груди ее страстно затих.

Толстая, нежная… С лепетом
Сник ее робкий протест.
И вот покорилась с трепетом.
И вот он ее уже ест.
Пускай недостойно поэта…
Но с подлинною тоской
Была их песенка спета
Про женский род и мужской.

И на краю паутины
(Рифмуется «кровь» и «любовь»…)
Будет болтаться хитиновый
Прозрачный мушиный покров.

В этом известном явленьи
Увидев особый знак
И не поняв значенья,
Я толковал его так:

Высасыванию причины
Кружением точных слов
Ткачество паутины —
Близкое ремесло.

Наружное пищеварение
Даром нам не пройдет:
Напишется стихотворение —
А время его не ждет.

Путаясь именно с мухами,
Блохами и комарьем,
Наружными, злыми муками
Мы постепенно умрем.

И по законам катарсиса
Пулю себе не отлив,
Максимова или Тарсиса
Судебность не разделив,

В ко’перативной банке
Писатель-паук умрет.
Даже в швейцарском банке
«Время идет вперед!».

Стряхнув предпоследнюю каплю,
В последний раз дернув плечом,
Как в сказке «Лиса и цапля»,
Я молча вернулся в дом.

И молвил: «Не хлопай дверью!
Не хлопай зря дверью, жена!
Каким бы я не был зверем,
С тобою – одна сатана.

Я наблюдал науку:
Каждый несет свой крест,
И если паук ест муху,
То муха, в конце, его съест.

Я видел: воскресла из мертвых,
Паук же висел недвижим
И толстая, сильная жертва
Победно жужжала над ним.

И нету в сравненье обиды,
Пусть муха ему не жена,
Пускай они разные виды,
Но все же – он и она».

И тихо жена отвечала,
Молча склонясь над шитьем:
«Поди вымой руки сначала,
И будем обедать вдвоем».

За ночь время стало дыбом,
Твердь и небо – все одно;
Молчаливый, точно рыба,
Носом тычусь я в окно.

Ветерок стоит качаясь,
Пряжу тонкую сучит;
Баба с ватными плечами
На крыльце ведром стучит;

Все растения распухли,
Ель согнулася в дугу,
И глаза кота, как угли,
Зашипели на снегу.

Нет домов, не стало улиц,
Избы, бочки и стога,
Под сугробами сутулясь,
Погружаются в снега.

До чего ж бесповоротно
Время времени не ждет!
Вверх взлетает снег бесплотный,
А Земля на дно идет.

Новаторство – подобье лени:
Вперед бежал иль вглубь копал?..
Тебе ль я размечал мишени,
Чтоб ты в них снова не попал?

Быстрее – шагом вместо бега:
Куда и с кем вперегонки…
Что раньше – альфа иль телега?
Всех лучше – старые стрелки.

Из старой пушки – новый выстрел:
Как твой прочел я свой рассказ…
Тебе ль в длину метал я бисер?
А нынче технику броска,

Смерть жанра, гибель атмосферы,
Разоблаченье суеты,
Крах гуманизма, кризис веры —
Все это уже знаешь ты.

Я постигал – а ты усвоил…
Дроча, как лампу Аладдин,
Один лишь я был в поле воин —
Ты в этом поле не один.

Меня сменило поколенье,
Мне изменяет вещество:
Порок и соль хрустят в колене —
Там отложилось мастерство.

Болит мозоль, скрипит сустав,
И узы отношений ржавы…
На подъездных путях устав,
Мы трогаемся… Как вы правы!

Могу сказать, но неохота,
Хочу молчать – но не могу.
И подступает в порах рвота
Приязни к старому врагу.

Ах, эта польза усвоенья! —
Редеет зуб, тусклеет глаз…
И заклеймит меня в измене
Стареющий поздней на час!

Сапог не одинок —
у сапога есть пара.
Жить одному – порок,
отнюдь не только кара.

И мы два сапога,
нас пара – вот удача!
Но врозь, как два врага,
стоим. Стоим и плачем.

Я в этом изнемог:
холодный, как сапожник,
один над нами Бог,
но две зато таможни.

Спит в поселке каждый дом,
Свет лишь в домике пустом…

Тень выходит на балкон,
Издает глубокий стон:
«Синий воздух, белый свет!
Нету счастья, жизни нет…»

Спотыкнулся о порог,
Оросил себе сапог…

«Помрачает меня бес!» —
Некто в домике исчез.

Неудачу дня постиг,
Написал вот этот стих.

Первый прокричал петух —
Свет в том домике потух.

…Наступает новый день,
Жить в котором будет лень.

В голове – прозрачная пустыня,
Чистая страница – пистолет…
Смесь чернил и крови в жилах стынет —
Гибнет автор, сорока двух лет.

Жен и деток в жизни не устроив,
Бросив их на произвол судьбы,
Разделить судьбу своих героев
Он спешит… хотя – не надо бы…

Он старался – выразить полнее,
Печень прожигал ему глагол…
Срока сдачи день в окне бледнеет,
Автор пьет из горла холагол.

Ах, зачем он требовал аванса!
Брал взаймы! вымучивал сюжет!..
Но оставил он себе полшанса
На осуществленье – как поэт…

И ему мерещится награда:
«Птица прилетит из-за горы…»[10]
Не готов он к завершенью ряда,
Не готов он выйти из игры.

Лжец премудрый! о, как прав ты!..
Не хочу ни грамма правды.

Чаша испита до дна…
Ты – одна, одна, одна!

Если не одна, то – вот как:
остается верной водка,
все, кроме нее, вода…
Обмани меня всегда!

Старый дурень, что ты просишь?!.
Написал, не сразу бросил…

Два-три дня таскал в карманах,
в ящик его бросит – мама.

Сей измученный конверт
ты получишь лишь в четверг.

Станешь думать о признаньях,
на письмо поставишь чайник…

Пусть тепло его нутра
сохранится до утра.

Любитель так расположил предметы,
чтоб я не мог понять, насколько ты одета…
Где он, мне ясно: за твоим плечом
(за левым), – что опять же ни о чем
не говорит ревнивому страдальцу
(мне). Слайд, как бабочка, дрожит в неверных пальцах.

Я щурю глаз сквозь слайд на лампы свет,
с волнением ноздрей – ищейки, взявшей след…

…И вазочка с цветком, и тюбик с вазелином,
и пачка сигарет… – в старании невинном
составить натюрморт – так сдвинуты прилично,
как будто их застукали с поличным…
И тут же зеркальце, в котором, как в окне,
твое лицо,
не влезшее вполне
в его формат продолговатый
(за зеркальцем невидим шарик ваты…) —
все это создает интим этюда,
невидимый для тех, кто не отсюда
глядит,
таясь за гранью и за краем
стола и кадра…

Я не умираю
лишь потому, что в зеркальце лицо
отводит взгляд, и прошлого кольцо
разомкнуто, и угол отраженья
уже не равен… и законы зренья
(твои) спасут, и дуло объектива
любителя, стреляющего криво,
невидимо тебе…
И под углом паденья
отражено в углу – мое ночное бденье.