Села, вытянула ноги. Косточки снова опухли. Забыла принять мочегонное. Роясь в сумке, пыталась нащупать телефон: «Черт! Забыла в машине…» – с вечера даже не вспомнила. Будто и вправду вернулась в прошлое, в котором нет ни мобильников, ни неотложных дел. Отец говорил: здесь, на даче, как будто выпадаешь из жизни. По утрам, когда открываешь дверь, видишь этот тихий свет. Чувствуешь воздух, первозданный, будто льющийся неизвестно откуда. Райский. А ты стоишь и пьешь: глотками, словно ключевую воду… Неужели не ощущаешь? Это же так просто: иллюзия полноты.
Отводила глаза. Вот именно: не жизнь, а сплошная иллюзия…
В просвете занавесок голубеет небо, мягкое, еще не тронутое жарой. Она пытается раздернуть пошире. Ржавые ходунки впились клещами. Паутина по углам, на подоконнике мушиные трупики. Усилием воли заставляет себя не смотреть.
Позавчера, планируя дела, раздумывала: может, отправить кого-нибудь вперед. Пару молдаванок – здоровые бабы, дня за два бы управились, навели порядок. По крайней мере, приехать в чистый дом. Ни грязи, ни пыли. Потом представила: ходят, разглядывают… Посмеиваясь, собирают материнские салфетки…
«Так, – защелкнула косметичку. – Теперь – кофе, – тут только сообразила: не на чем варить. – Где ж эта плитка?.. А вдруг не работает?..» – вышла на крыльцо.
Лебеда, крапива… И раньше было запущено, теперь совсем заросло. «Мы – городские жители. В наших генах этот навык отсутствует – умение работать на земле». Возражала, приводила в пример соседей: «Тоже городские. Просто пашут как папы Карлы». Отец поправлял: «Итальянские мужские имена не склоняются: папы Карло, о папе Карло…»
Пример соседей не действовал. Мать кривилась: «Только этого не хватало: стоять кверху задницей над грядками!» Отец подводил политическую базу: «Пойми, наше государство не справляется с продовольственной проблемой. Вот и выделяет участки. Чтобы граждане сами обеспечивали себя овощами. Лично я под эту дудку плясать не намерен».
Заросший участок – безупречная гражданская позиция.
Лет в шестнадцать приняла первое важное решение: сразиться с этим безруким драконом – разбить цветник.
Рассада продавалась на рынке. Были б деньги, купила бы у бабок.
Соседка удивилась: «В июле? Поздно, не приживется…»
«Приживется, – ответила уверенно. – Вот увидите. Я буду ухаживать». Соседка улыбнулась, но потом дала: много. Разных. Выкапывая, объясняла: эти – на свет, эти – в тень. Слушала внимательно, старалась запомнить. Практические знания. Вроде секретного оружия против родительских неумелых генов. «Ты, доченька, если что – не стесняйся, приходи».
Конечно, это она понимала и тогда: доченька – всего лишь слово, простонародное обращение. На крыльце сидел мальчик – их сын. Вечно с книжкой, пока родители надрывались в огороде. Теперь, после этого слова, подумала: я бы помогала. Не сидела как пень.
Единственное лето, когда на родительском участке выросли цветы. Все-таки прижились. Выходя на крыльцо, любовалась своей собственной клумбой. Родители ахали: «Красота!!» Как будто дело в красоте. Да, и в красоте. Но главное – сумела, справилась. Значит, не гены. Если принять решение – все получится. На следующий год на цветы времени не было: сначала выпускные, потом вступительные. Но те цветы – самый первый случай. Потом ее жизнь уже никогда не была прежней.
Родители настаивали на филологии. Ответила, как отрезала: «Я – в торговый». Мать хваталась за сердце: «В нашей семье! Господи… Мы – не торгаши!» Отец пытался переубедить: «Сама пожалеешь. Торговля… – морщился, подбирая определение. – Купи-продай… Мещанство засасывает. Быстро, не успеешь оглянуться. Ты – девочка из интеллигентной семьи… Духовные потребности… Пойми, это все – грязь!»
– Не грязь, а земля.
Лишь бы отстали.
Они и отстали. Вроде бы смирились, оставили в покое. Но все равно чувствовала барьер, полосу отчуждения. Даже их друзья. Раньше всегда спрашивали: как в школе, как оценки? Теперь, когда собирались, разговаривали о чем угодно, кроме ее учебы: «Как в доме повешенного…»
Она оглядывает соседский дом, не подающий признаков жизни: «Скорей всего, живы. И она, и муж. Работали на воздухе. По ночам никаких гостей… Этот мальчик, как же его?.. Саша… Володя… Леша?..»
Мысль о соседском сыне становится фоном, на котором уже разворачиваются другие, насущные: «Съездить в ДЭК, нанять людей. Пусть хотя бы выкосят. Белорусов или этих, западенцев. Только не наших алкашей. По уму, надо бы покрасить. Хотя бы времянку: а то сарай сараем. Создать приличное впечатление. Покупатели – идиоты, особенно бабье. Смотрят на всякую ерунду… – Оглядывая вагонку, шелушащуюся старой краской, вытаскивает сигарету, раздраженно щелкает зажигалкой. Без кофе сигарета кажется горькой. – Шифер – тоже. Наверняка растрескался. – Края шиферных листов, выщербленные, будто обкусанные огромными зубами. На месте укусов чернеет рубероид. – Нет. Заводиться некогда. Ни с крышей, ни с краской. Слишком мало времени…»
Открыла сумку, вынула листок: список необходимых документов. Первым пунктом: кадастр. В районном центре работает специальная контора. Позавчера нашла в Интернете: улица Клары Цеткин. Дозвонилась. Слава богу, можно по срочному тарифу. Приедут, сделают съемку. Дня через три оформят полный пакет. «Скажу: готова доплатить отдельно… Да, еще какой-то квиток. Или – бланк? Девица сказала: розовый».
Дачные бумаги лежали в синей папке. Перебрала тщательно, по одной. Перезвонила конторской девице. Та: ищите. Розовый бланк, выдавали всем.
Уже выйдя за калитку, вспомнила: вынести белье. Просушить на солнце. После зимы все влажное: и одеяла, и подушки…
Ты – дочь писателя.
Оборачивается: отец стоит на крыльце. Стоптанные задники. На губах – блаженная улыбка. Потягивается, вскидывая руки…
«Только этого не хватало!» Оглядывает пустое крыльцо. Решительно идет к машине, открывает дверцу.
Даже ей было понятно: не писатель, а член Союза писателей. За всю жизнь – один роман. Сто лет назад, в журнале «Юность». Мать собирала рецензии, складывала в папку: «Слава богу! Наконец твое имя звучит». Звучало, но недолго.
Нет, дело не в деньгах. Как-то он всегда зарабатывал: выступал на заводах. Однажды, ей было лет десять, взял с собой. Ее посадили с краешку, во втором ряду. Отец рассказывал о своей жизни: работал в газете, потом решил стать писателем. Сказал: писатели – инженеры человеческих душ. Дома он так не говорил. Но ей понравилось: как будто большой завод, на котором делают души. В конце все зааплодировали. Она тоже аплодировала, но не так, как все, по-другому. С гордостью: я – его дочь. Казалось, все смотрят и завидуют.
– Ну вот, теперь не успею. Думала забежать в стол заказов. Ты-то успела?
Женщины разговаривали между собой.
– Да тоже не успела, как раз шла, а тут Алексеич: писатель, мол, приехал. Я и так, и этак… А чего сделаешь, раз попалась. Теперь уж после смены.
– После смены хороших не останется. Разберут. Не знаешь, по сколько в одни руки? Мне бы две надо, у Петра день рожденье. Добро бы знаменитый, а то присылают невесть кого… Пикуля, небось, не пришлют.
– Так он и сам не приедет. На Пикуля-то я с удовольствием…
Вечером спросила: «А Пикуль – хороший писатель?» Отец поморщился: «Плодовитый». – «Он тоже инженер человеческих душ?» Удивился: «Где ты набралась таких глупостей? Хотя… – махнул рукой. В дверях обернулся: – Не знаю, как бы тебе объяснить… Иногда нам всем приходится говорить такие вещи… не то чтобы стыдные…»
Сотрудничал с каким-то журналом, но это позже, ей было лет пятнадцать. Отвечал на письма, писал рецензии на самотек. «Откуда их столько?» – не договаривала: идиотов, вообразивших себя писателями. «Талант надо поддерживать, бездарность пробьется сама», – веско, словно сам же и родил эту непреложную истину. Едва сдерживалась, чтобы не спросить: а ты? Ты-то почему не пробился?..
В городскую квартиру они приходили довольно часто. Назывались: молодые писатели. Бородатые, лет по тридцать – на ее тогдашний взгляд, старики. Возился как с родными. «Когда вырастут, станут как ты?» Ее ехидство отец пропускал мимо ушей. Отвечал серьезно: «У каждого писателя своя судьба». – «А у читателя – не своя?» – «Иногда своя, но, как правило, общая…»
Вечно строил планы, делился с матерью сюжетами будущих произведений. Слово, от которого бросало в дрожь. По утрам сидел на чердаке. Называлось: отец работает. Когда спускался к обеду, мать всегда интересовалась: ну как? Кивал: сегодня работалось неплохо.
Спалось, работалось, жилось – сплошные безличные формы, словно от самого человека ничего не зависит…
Мобильник ворохнулся, подавая признаки жизни.
Один неизвестный, остальные – ничего срочного. Поворачивает ключ зажигания. Под шинами хрустят ветки. Поелозила, усаживаясь поудобнее.
