Анатолий Тосс - Магнолия. 12 дней

Ознакомительная версия.

Мерное колыхание океана все еще завораживает, манит, но меня уже гложет нетерпение. Мне пора домой, к моему кухонному столу, к моему маленькому «лэптопу», успеть записать, пока не отвлекся, пока океан не выветрил, не разбавил… Я несильно утапливаю педаль газа и двигаю машину сквозь густой, промасленный воздух – у меня осталось еще два с половиной часа для работы.

Утром я снова нашел на кухонном столе записку, она тоже, как и предыдущая, заканчивалась словом «целую». Зашел в ванную, долго разглядывал свое лицо, за ночь цветовая гамма сдвинулась, стала сочнее, налилась краской. Я поморщился, подумал, что еще и родителям придется объяснять происхождение сильно побитого лица. А как объяснить, чтобы они не волновались?

Потом залез в душ, долго отмокал под живыми, теплыми струями. Отплевываясь от заливающей воды, сначала невнятно, сам не сознавая, начал произносить вчерашние строчки – они так и засели в сознании.

Голос окреп, вода уже не мешала, слова, перемешиваясь с ней, вылетали вместе с брызгами, накатывались, отражались от кафельных, акустических стен, возвращались, усиленные, ко мне.

Звук внезапно оборвался, теперь наполненное лишь мягким шорохом воды пространство ванной казалось осиротевшим.

– А ведь я ошибся вчера, когда сказал, что эти строчки не гимн, – проговорил я почему-то вслух. – Это гимн, мой гимн. И я пронесу его через жизнь. Должен пронести.

На этой патетической ноте я выключил воду, вылез из ванны, обмотался полотенцем и пошел завтракать. А где-то через час, обсохнув, поев, прослушав по радио новости, я позвонил по телефону.

Я думал, она не подойдет, просто был уверен. И позвонил-то только для того, чтобы потом сказать, что звонил, – все-таки какое-никакое, но алиби. Но она подошла, подняла трубку.

– А, это ты, – произнесла Таня скучным, совершенно вялым, без интонаций голосом. Можно было бы сказать, «бесчувственным», «безразличным», но перечисление прилагательных все равно не передаст его равнодушной отрешенности. Казалось, что голос проходит сквозь толстый слой ваты и, проходя, теряет, оставляет в нем все свои живые клетки, все бьющиеся, пульсирующие частицы. Словно Таня спала, звонок ее разбудил, и, как только она повесит трубку, снова тут же заснет.

– Чего ты не в институте? – спросил я, стараясь, наоборот, звучать бодрячком.

– А… – Она будто не слышала меня, будто вата омертвляла не только ее голос, но и мой тоже. – Не пошла, – все же выдавила она из себя.

– Чего? – делано удивился я.

Опять пауза, похоже, каждому моему слову требовалось время, чтобы пробиться к ней.

– Неохота было. – И замолчала.

Я понимал, что пришло время оправдываться, по всем правилам полагалось.

– Слушай, ты извини, что я вчера не пришел. Так получилось.

– А-а-а, – протянула она.

– Я хотел, но знаешь, такое произошло. – Я пытался своим бодреньким голосом выбить ее из этого аморфного, амебного состояния. – Ты будешь долго смеяться. – я снова выдержал паузу, – но меня вчера жестоко избили.

Я думал, что ее хотя бы эта новость оживит. Ну, если не сама новость – то как я ее подал. Но ни новость, ни подача Таню не оживили.

– Нет, не буду смеяться. – Вата снова приглушила, сгладила, выродила модуляцию в скучную, ровную прямую. И снова молчание.

– Ты бы меня видела сейчас, я разукрашен до неузнаваемости, – сказал я почти хвастливо. – Ты бы меня не узнала. А самое неприятное, что нос переломали. Он у меня теперь отрасти должен. – Хотел добавить, «как у Бурати-но», но вовремя спохватился, у того вроде бы нос рос от вранья. Или это у Пиноккио?

– Жалко. – Но жалости в голосе слышно не было. Вообще ничего не было.

– Я бы приехал, но меня в больницу отвезли. В травматологическое отделение. – Тут я подумал, что она наверняка звонила мне домой, проверяла. Пришлось снова соврать.

– Меня в ней на ночь оставили. Боялись, как бы заражения не было. Я тебе с этажа сейчас звоню, здесь у них телефон на этаже.

Я ждал реакции, все же слово «больница» должно было подействовать. Но не подействовало.

– А-а-а, – снова раздалось равнодушно из трубки.

– Но сегодня меня выпишут. Вроде бы все в порядке, инфекции нет. Перебитый нос есть, лицо пострадавшее тоже есть, но без инфекции, – снова постарался я вызвать жалость.

– А магнитофон у тебя? – вспомнила Таня про магнитофон, но тоже без особого интереса.

– Да, все с магнитофоном в порядке, – заверил я. – Хрюндика твоего не били. Били только меня, технику не трогали. Завтра я тебе его привезу. Сегодня домой, к родителям заеду, а завтра к тебе. Хорошо?

– Ага, – согласилась она без какого-либо заметного энтузиазма.

– Только, боюсь, ты меня не признаешь, – снова постарался пошутить я. Снова неудачно.

– Чего? – Если вата и пропустила слова, их приблизительное звучание, то смысл, похоже, притупила полностью.

– Я сильно изменился после избиения. Особенно лицом, – сделал я последнюю попытку.

– Ну да, – протянула она скучно.

Все, я больше ничего сделать не мог. Даже меня заразила ее обреченность.

– Хорошо. – снова протянула она и остановилась на многоточии.

– Хорошо, – согласился я. – Я завтра тебе позвоню и заеду.

– Ага. – Пауза. Я не стал ее заполнять. – Ну, давай.

– Давай, – только успел ответить я, и она повесила трубку. Я послушал отрывистые, короткие гудки, даже от них шла вялая, безжизненная тоска.

«Надо же, как бывает», – произнес я вслух и помотал головой, как бы стараясь стряхнуть с себя насевший гнусноватый осадок. Потом помотал еще, туда-сюда, влево-вправо, и вроде бы стряхнул.

Машины на Ленинском останавливаться не желали, минут двадцать я топтался с поднятой рукой, даже подмерз немного. Но не пользоваться же с такой рожей общественным транспортом, не пугать же ею добропорядочных пассажиров Московского метрополитена имени В.И. Ленина. Впрочем, и у таксистов, не говоря уже про частников, моя физиономия не вызывала особенного доверия. Пару раз машины было притормаживали, но, подъехав поближе, снова набирали скорость, пробуксовывая стертыми шинами на скользком, раскатанном настиле.

Наконец остановился побитый «москвичок», молодой парень с аккуратно подстриженными усами лихо рванул автомобиль, тот было занесло, зад вильнул, но ловкий водитель, крутанув рулем, тут же выправил машину.

– Чего с лицом-то? – конечно же, поинтересовался он, бросая на меня любопытный взгляд. – Кто тебя так?

– Да я боксом занимаюсь, – пожал я плечами. – В «Динамо». Позавчера на тренировке моего спарринга не было, так мне чувака выделили, он меня на два веса тяжелее. Вот и разукрасил. Тренер вовремя не остановил. Ну а мне самому как-то не с руки было, – создал я с ходу еще один сюжет.

Парень усмехнулся.

– В какой категории боксируешь?

Детали весовых категорий я никогда специально не изучал.

– В средней, – выбрал я самую подходящую.

– Это до семидесяти трех? – уточнил он.

– Двух, – поправил я. Он кивнул, соглашаясь.

– Это прям как у нас в армии, – снова усмехнулся он. – Я в Краснодарском крае служил. У нас старики так молодняк мудохали… – И он начал рассказывать то, что я уже не раз слышал прежде.

Тем не менее, несмотря на скользкие дорожные условия, до «Кропоткинской» мы доехали быстро. Я вылез у аккуратного особнячка, именно у того, к которому вчера подрулил «Запорожец» Ромика, полностью набитый свидетелями. Домик был неприлично вылизан по сравнению с другими расположившимися поблизости особнячками; сейчас, не спеша, я рассмотрел его тщательнее, чем вчера. Да и внутри было непривычно чисто, даже светлый линолеум на полу не был затоптан, будто здесь, как в музеях, выдавали мягкие широкие матерчатые бахилы.

Я прошел по длинному узкому коридору. Тоже аккуратная, под стать линолеуму, но, в отличие от него, привлекательная женщина за канцелярским столом подняла на меня внимательные глаза. Они чуть округлились, когда остановились на моем лице.

– Я к Петру Даниловичу, – сказал я. – Он просил, чтобы я к нему сегодня заехал.

– Садитесь, Толя, – указала она на стул. – Вы же Толя?

– Я кивнул. – Петр Данилович вас ждет. Сейчас я ему доложу. – Она поднялась, постучала в соседнюю дверь, там, в холле, было четыре-пять одинаковых дверей, потянула ее на себя, потом за собой же и прикрыла.

То, что мое имя известно широкой секретарской общественности, меня удивило. Но что я знаю про грузных, представительных адвокатов и их миловидных секретарш? Ничего. И я перестал удивляться.

Ознакомительная версия.