– Вера Васильевна, нам с Димой нужно поговорить! – также требовательно обратилась к ней Наташа.
Вера Васильевна затравленно посмотрела на сына и молча удалилась.
– Слушаю тебя, – глухо сказал он, отводя глаза.
Она сразу заметила, что он сильно осунулся и побледнел. Ей захотелось кинуться ему на шею и прокричать: «Дурак, дурак! Какой же ты дурак!» Сдержав себя, она твердо сказала:
– Можешь думать обо мне все, что угодно, но хочу, чтобы ты знал: я скорее сдохну, чем выйду замуж за Феноменко!
Возможно, она рассчитывала, что ее заявления будет достаточно, чтобы тут же вернуть его себе, но он взглянул на нее потухшим взглядом, пожал плечами и сказал безжизненным голосом:
– А мне-то что…
– А то, что он все выдумал! Он обманул тебя, понимаешь?! – горячилась она, не понимая, почему до него не доходит ее раскрасневшийся призыв.
– Меня это уже не касается… – совсем тускло откликнулся он и отвел глаза.
– Как это – не касается?! Что значит – не касается?! Значит, я для тебя уже ничего не значу?! Значит, так?! – звенел ее голос.
Зрелая мука шевельнула желваки на его похудевшем лице, и он, по-прежнему не глядя на нее, выдавил:
– К сожалению, значишь… Только я уже говорил, что я не тот, кто тебе нужен…
– Прекрати твердить эту чушь! Слышишь, прекрати! – взметнулся едва ли не до визга ее голос. – Позволь мне самой решать, кто мне нужен, а кто нет!
Мне, а не тебе! Ты видишь – я приехала к тебе сама, потому что ты мне нужен, и если я тебе тоже нужна – ты поедешь со мной!
Она стояла перед ним, сжав кулачки – прямая, непреклонная, с пылающим лицом, огромными потемневшими глазами, гневная и беспощадно прекрасная. Он смутился.
– Наташа… – наконец назвал он ее по имени, – ты не представляешь, как мне было плохо, и если снова…
– Если я тебе нужна – ты поедешь со мной! – перебив его и глядя на него в упор, с затаенной угрозой отчеканила она. Несколько секунд он смотрел на нее, а затем, словно заразившись ее волей, неожиданно твердо сказал:
– Хорошо, я поеду с тобой!
Он предложил ей снять куртку и подождать в гостиной, пока он переоденется.
– Нет, – нетерпеливо ответила она, – я подожду здесь…
Он быстро собрался и предстал перед ней, избегая ее взгляда.
– Поцелуй меня, – велела она, потянувшись к нему.
– Я небрит, – угрюмо проговорил он.
– Ничего! – заторопилась она, и он коснулся ее холодными вялыми губами.
Скрашивая дорогу односложными замечаниями, они добрались до ее дома. Он был скован и немногословен, и она усадила его за чай. Как и в тот памятный вечер их первой близости они расположились на кухне друг против друга, и он смог, наконец, разглядеть ее как следует.
«Опять питается как попало! – подумал он, жалея тонкую кожу скул и впалые тени щек. – Натуральная супермодель!»
– Ты опять похудела… – обронил он.
– Ты тоже…
– Ну, я-то понятно почему… – через силу усмехнулся он.
– И я по той же причине… – серьезно смотрела она на него.
Помолчали.
– Послушай, – сказала она, – я хочу тебе все объяснить…
– Наташа, не надо… Ей-богу, лучше мне ничего не знать…
– Нет, ты должен знать, иначе эта заноза будет только нарывать! – заупрямилась она, украшая волнением обострившиеся черты. Что ни говорите, а умеренная худоба для женского лица все равно, что сурдина для звука – делает то и другое тонким и трепетным. Он отвел глаза – всё его прежнее мучительное обожание вспыхнуло, будто его и не тушили усердные расчеты пожарных во главе с американцем и ее шефом. Стиснув зубы, он едва не застонал.
– Да, Феноменко мой бывший любовник! – храбро начала она. – Прости, что не сказала раньше и что познакомила вас… Да, я продолжаю у него работать, но понимаешь…
Она запнулась, не зная, как объяснить ему, незнакомому с традициями и нынешними нравами этого тесного мирка, каким образом красивой женщине приходится расплачиваться за право взобраться на деловой Олимп.
– В общем, так получилось. После смерти жениха мне нужна была опора, и тут подвернулся он. Не скрою – он был хорошей опорой, и я была ему благодарна, но никогда не любила, никогда…
«Вот и я ей тоже подвернулся и однажды буду ей не нужен, и она так же скажет про меня другому: но я его никогда не любила…» – грустно усмехнулся он про себя.
– К тому же ты видишь, каким он оказался подлецом… Прости, я не знала, что он так поступил. Я представляю, что ты обо мне думал…
Она замолчала и вопросительно посмотрела на него, словно спрашивая, достаточно ли ему того, что он узнал. Он не стал ее мучить и примирительно заметил:
– Наташа, у меня до тебя тоже были любовницы. Так что теперь? Мы же взрослые люди и все понимаем!
– Хорошо, – сказала она, – теперь этот американец…
«Он тоже оказался подлецом?» – чуть было не спросил он.
– Здесь все сложнее и… проще, – осторожно начала она. – Может, тебе это покажется глупостью, ерундой, женской дурью, но дело вот в чем: этот американец своим сложением, телом своим оказался копией Володи, моего покойного жениха…
Она замолчала и уставилась на него, проверяя эффект сказанного. Не обнаружив ни малейшего эффекта, она неуверенно продолжила:
– Ты понимаешь, меня словно заколдовали – я глядела на его тело и видела перед собой Володю! Понимаешь?
Он не понимал. Она беспомощно оглянулась, страдая от того, что под рукой нет тех нужных слов, которые где-то обязательно существуют.
– Ну, как тебе объяснить?! – страдальчески морщилась она, жестикулируя невпопад. – Ну, представь, что он вдруг воскрес и явился ко мне под чужим лицом! Нет, ну, глупо, конечно, так говорить, но я действительно не знаю, как еще сказать! В общем, я ходила за ним, как привязанная и ничего не могла с собой поделать! Прямо наваждение какое-то! – изнемогала она.
Ему пора уже было что-то сказать, и он, продолжая держать оборону, с грустной, отстраненной от ее страданий улыбкой сказал:
– Когда я увидел тебя веселую, счастливую рядом с этим американцем, я вдруг понял…
– Ничего ты не понял, трус несчастный! Ни-че-го! И вместо того, чтобы мне помочь, отказался от меня! – выкрикнула она.
Лицо ее сморщила некрасивая гримаса, а на глазах выступили слезы. Тут с ним что-то случилось, и он, забыв о данном самому себе слове хранить обожженное чувство в прохладном месте, не выдержал, вскочил и, огибая стол, устремился к ней. Она порывисто выпрямилась ему навстречу и похудевшими руками, словно лианами обвила его.
– Димочка, мне страшно! Ты не представляешь, как мне страшно! Я до сих пор не понимаю, что со мной было! Ведь я вела себя как ненормальная, была как игрушка в чьих-то руках! Только ты не думай – я тебе не изменяла! – всхлипывала она, припав к нему мокрой щекой. – Я ведь после возвращения ездила к Володе на могилу и просила, чтобы он меня отпустил! Я сказала ему, что ты хороший и любишь меня так же, как он! – горячо отчитывалась она.
– Еще больше, еще больше! – гладил он ее по голове, с трудом удерживая на цепи слезы. Обхватив ладонями ее мокрое лицо, он принялся покрывать его поцелуями. – Прости, прости меня! Я люблю тебя, люблю, конечно, люблю… – бормотал он, холодея от ужаса, что так легко и несправедливо мог ее потерять.
Тут бы, кажется, ей самое время сказать: «Я тоже тебя люблю!», но она лепетала:
– Я все время думала о тебе… Мне было так одиноко… Я смотрела на других мужчин и думала: «Господи, какие они все уроды!». Я ужасно злилась на тебя, что ты не звонишь… Если бы я знала раньше…
Он не дал ей договорить и, поймав на лету ее губы, завладел ее дыханием. Вино примирения небывалой крепости и вкуса ударило им в головы, и он, не отнимая губ, подхватил ее и устремился в спальную. Все вышло, как у нее с Володей в первый раз: он сорвал с нее и с себя одежду и с набравшей силу, почти звериной страстью взял ее, и она, не успев испытать телесных судорог, тем не менее, оказалась наверху блаженства…
Когда он улегся рядом с ней опустошенной половинкой того сиамского, сросшегося животами и грудью пульсирующего существа, что не просуществовало и минуты, она, скрестив ноги, тихо и смущенно сказала:
– Принеси полотенце – мне страшно даже пошевелиться…
И он отправился в ванную, где встретившись в зеркале со своим счастливым отражением, не пожелал призвать его к сдержанности. Вернувшись, он присел на кровать и тихо спросил:
– Можно, я сам?
– Что – сам? – не поняла она.
– Ну, это… – не выпуская полотенце из рук, указал он им ТУДА.
Она поняла, откинула одеяло и, смущаясь и краснея, позволила ему сделать то, чего не позволяла до этого никому: убрать, так сказать, за собой.
«А, собственно, что тут такого? – думала она, оправдывая его не по-мужски трепетную, почти женственную выходку, в которой он воплощал свое обожание. – Просто другим подобное и голову не приходило! Получили свое – и в сторону!»
Новым здесь было то, что в этот список угодил и Володя.
