И царь ему (Пушкину. – А.Б.) нравился.
В Висбадене в 1966 году родился мальчик Александр фон Ринтелен – прапраправнук А.С. Пушкина и князя Долгорукова (Рюрикович?), праправнук Александра II (Романова) и принца Николая – Вильгельма Нассауского, правнук графа Георгия Николаевича Меренберга[24] и фон Кевер де Лергос Сент-Миклес…
И там же, в ФРГ, проживает его тетушка Анни Бессель, праправнучка Пушкина и шефа жандармов Дубельта, о которой мальчик из Висбадена, возможно, не имеет ни малейшего представления, поскольку она значительно более низкого происхождения, хотя в тетушке вдвое больше пушкинской крови, а в нем всего 1,55125 %, но это единственная кровь, которая их роднит, не считая, правда, такого же % от Натальи Николаевны.
Вот таких смелых рифм в области генеалогии наделала одна только младшая дочь Александра Сергеевича, Наташа! Ибо первым мужем у нее был сын Дубельта (и это была скорее мстительная тяга к жандармскому мундиру, чем пренебрежение к отцу, поскольку хотела-то она по глубокой любви выйти за кн. Орлова, но его отец, шеф жандармов после Дубельта, не разрешил мезальянса с дочкой Пушкина) вторым – принц Нассауский, одну дочку от которого она выдала за великого князя Мих. Мих. Романова (отчего пришел в ярость Александр III), а младшего сына женила на Юрьевской, урожденной Долгорукой, дочери Александра II (от морганатического брака). Сильна была ее первая страсть и обида! Ее браки, браки ее детей и даже внуков восходят к этому первому отказу, перекликаясь с комплексами отца и их преувеличивая, – породнив Пушкина с двумя[25] царскими домами и продолжив традицию связывать кровью поэтов, царей и полицию.
«Их семеро, их семеро, их – сто!»
Из стихотворения Велимира Хлебникова (1885–1922). Первого Председателя Земного Шара (1916–1922).
…в классическом сегрегационном романе о капле крови…
Мой близкий друг Яков Аронович Виньковецкий (1937–1984), геолог, художник, поэт, философ, однокашник по Ленинградскому горному институту, полвека назад подвигнувший меня на занятие литературой, просвещал меня, как мог, принося мне то ту, то другую полуразрешенную гениальную книгу. Однажды он принес американский роман, соответственно, прогрессивный, т. е. критикующий ихнюю действительность: о молодом человеке, скрывавшем свою негритянскую кровь в третьем поколении. Он был белый красавец с элитным университетом за плечами, с прекрасной карьерой и невестой, и вот все рушилось из-за того, что некий ревнивец и завистник раскопал его происхождение. В ту пору, после сталинской школы, меня категорически не интересовало так называемое идейное содержание вне его художественных достоинств.
Я так и сказал Яше, что роман – дерьмо. Он откровенно обиделся: «Как ты не понимаешь! Это же великая драма! А если бы в тебе оказалась капля еврейской крови?» – «Этого не может быть», – твердо отвечал я, и он обиделся еще больше. Так я впервые попал в положение антисемита вынужденность этой позиции возмутила меня. Может, именно эта черная капля (клякса) и переполнила чашу, и я вышел на тему, без какого бы то ни было права или основания: я честно не различал людей ни по расовому, ни по национальному признаку – только по качеству. Проглядывая роман в новых условиях гласности, я обнаруживаю, сколько в нем так называемой внутренней цензуры, в том числе по так называемому вопросу, хотя, пиша роман, именно словом гласность обозначил я для себя в 1970 году право на внутреннюю свободу. (См. коммент. к с. 214–216, 308.)
…в соавторстве с Говардом Фастом…
Этим писателем была заполнена единственная лицензия на современную американскую литературу в СССР в конце 40-х – начале 50-х годов. В США о нем никто не слышал. Там в это время вовсю писали писатели, о существовании которых мы не слышали, в том числе и тот, портрет которого («в трусах, на рыбной ловле…») запроектирован в каждом доме (см. коммент. к с. 24).
– В отличие от Виктора Набутова, дорогая… Владимир Набоков – писатель.
В те времена, когда у нас всего было по одному, в том числе и футбольный комментатор был один. Тогда голос Набутова был известен каждому из двухсот миллионов граждан и зэков. Голос его соперничал с голосом самого Синявского (не путать с писателем…), как, в свою очередь, голос Синявского уже забивал (по случаю мирного времени) голос Левитана, которого уже никто не путал с художником.
Лева рассказывал Наташе, как Толстому приснился женский локоть.
Знаменитая история, связанная с замыслом «Анны Карениной». Почему-то это именно она, наряду с прискоком Пушкина («Ай да Татьяна! Какую штуку выкинула!..») и симптомами отравления у Флобера, входит в расхожую триаду массовой эрудиции по теме «психология творчества».
Локон (а не локоть!) принадлежал М.А. Гартунг, старшей дочери Пушкина.
Тут бы гоголевское восклицание…
Любопытно, что основоположник соцреализма М. Горький в художественном отношении, кроме романа «Мать», ничего для нового направления не дал. Он дал ему ряд лозунгов, собственную фигуру и ряд образчиков нового писательского поведения, не больше. За художественными открытиями молодая литература «сходила» прежде всего к Л. Толстому и, как ни странно, к Гоголю, писателям, мягко говоря, очень далекой идеологии. Начиная с Шолохова и Фадеева, все писатели «полотен» не могли не прибегнуть к той или иной толстовской интонации. И современная наша классика, включая К. Симонова, и даже не упоминаемый всуе изгнанник (в той своей ипостаси, в какой он как художник бывает соцреалистичен)… катятся на паровой его тяге. В самое же залакированное время и эта эпическая интонация стала слишком объективна, тогда-то и прибегли иные к интонации гоголевской, но именно и исключительно романтической его интонации. Откройте антикварную книгу «Кавалер Золотой Звезды», и вас закачает на днепровской волне: «Чуден Днепр…» Пафос! Большой пафос! Еще больше… «Ты думаешь, я не знаю, за что мне платят? За пафос!.. – с горечью признался мне в ЦДЛ ныне крупный деятель третьей волны. – И те, – добавил он, – и эти».
Паровая музыка играла «Дунайские волны»…
Автор испытывает слабость к этой музыке. Она ему нравится прежде, чем он понимает, что она ему нравится, и во всяком случае не потому, что должна нравиться. Услышанная внезапно на вольном воздухе, она попадает сразу в кровь, минуя вкус и голову. Но марши – еще безусловней, еще точней. После них вальсы – уже рафинад и упадок. Марши – это первомузыка вне обсуждений. Однако снобизм меломанов дошел до того, что была записана пластинка старинных маршей и вальсов для слушания в совершенно неподходящих интерьерах.
В прекрасном исполнении сводного военного оркестра под управлением генерал-майора и с главным дирижером – полковником. На одной стороне – марши, на другой – вальсы. И вот что любопытно: маршами дирижирует полковник, а вальсами – генерал. (Так секретари Союза кинематографистов, ратуя за современную тематику, предоставляют ее режиссерам, еще добивающимся того же, что и они, положения, а сами экранизируют русскую классику…)
…подкинул белый шарик и поймал на черный…
См. коммент. к с. 10 – Раскидайчик.
Не знаю, как сумел Митишатьев сохранять их так долго! Забава эта после войны так же внезапно появилась, как и исчезла. Шарики были тяжеленькие, не совсем ровные, как скатанные меж ладоней из глины, потом обожженной; покрыты они были составом вроде как со спичек или даже – тонко – порохом. Во всяком случае, звук был как от выстрела из игрушечного пистолета, заряженного пистонами, а запах – как от неразгоревшейся спички.
…синий… топот мундира…
Старая милицейская форма (сочетание синего с красным – еще дореволюционного происхождения). В 1970 году (сначала в столице) начался переход на новую благородно-дипломатическую форму цвета маренго. Вообще за последние годы большой прогресс наблюдается в области вторичных милицейских признаков: спецмашины заграничных марок, рации, краги, шлемы, звезды на погонах… – все это стало красивее, и всего этого стало больше.
Документ-эксперимент-экскремент.
Автору засела в незрелый мозг история, рассказанная старшим братом, студентом Ленинградского университета, в самом начале 50-х годов. Она характерна и эпохально бездарна. Ректор университета, сорокалетний академик-математик, лауреат Сталинской премии, мастер спорта по альпинизму, горнолыжник, романтически поразил голодное воображение студентов тех лет, кроме своих титулов, еще и следующей легендой: якобы он ехал на колбасе (буфер трамвая), милиционер засвистел и снял его с колбасы, потребовал документы, тот достал книжку члена (Академии наук), мол, провожу научный эксперимент, милиционер взял под козырек: «Продолжайте, товарищ академик!»
