– Ну, посмотри на меня!
Он нехотя повернул к ней обледенелое лицо.
– Димочка, я все понимаю! Понимаю, как тебе тяжело, но прошу – потерпи еще немного! Поверь, я там не из-за денег – из-за профессии!
Он растопил ту часть лица, где губы и, скривив их, сказал:
– День, когда ты уйдешь от него, я попрошу объявить праздничным…
Уколовшись о ледяные иглы его глаз, она вдруг ощутила всю унизительность его положения, о которой раньше не задумывалась.
– Хорошо, давай сделаем так! – вдруг решилась она. – Я работаю там до свадьбы. Сразу после свадьбы я ухожу!
И лукаво улыбнулась:
– Хотя нет, не после свадьбы – после медового месяца! Ведь у нас будет медовый месяц? А где? – затормошила она его.
И тут уж тропическое ванильное солнце затопило мрачный питерский край. Смягченный коралловыми мечтами, он неосторожно сказал:
– Знаешь, честно говоря, я уже боюсь всех этих курортов…
– Прошу тебя, не напоминай… – скривилось, как от зубной боли ее лицо. Она встала и ушла. Он нашел ее в дальней комнате у окна, подошел и обнял:
– Прости меня…
– Это ты меня прости! – порывисто обернулась она и укрылась в его сочувственных объятиях.
В середине декабря Наташу, чего давно с ней не случалось, одолел сильный грипп, и она впервые за время их знакомства оказалась в беспомощном положении. Поскольку хворь эта, как и все прочие, есть лишь регулярное ожесточение той невидимой космической битвы, которую организм, постепенно сдавая позиции, ведет на протяжении всего отпущенного ему срока, то задача терпеливого и беспомощного наблюдателя, каким является наша рефлектирующая часть, заключается в том, чтобы не мешать ему и по возможности облегчать его участь. А потому жених окружил ее материальным полем нежнейшего сострадания.
Два дня он боролся с температурой, которая нехотя отступала на полтора шага и, окрепнув, возвращалась к тридцати девяти с половиной, заставляя Наташу скидывать одеяло и в жарком ознобе разбрасывать руки и ноги. Он поил ее клюквенным морсом, водружал мокрую салфетку на лоб и обтирал тело. Обжигая губы об ее кожу, он приговаривал нежно и тихо, почти как Мишка: «Бедная моя девочка, ей так плохо…», чем вызывал у нее молчаливое беспомощное раздражение.
Дождавшись, когда патентованные порошки погружали ее в дрему, он на цыпочках уходил на кухню, где сидя за столом с кошкой Катькой на коленях, прислушивался, когда в тишине раздастся ее слабый зов. Радуясь втайне, что ухаживая за ней, может проводить рядом с ней весь день напролет, он мечтал лишь об одном – успеть поставить ее на ноги до того, как свалится сам.
В один из приступов головокружительного жара, когда ее ладья плыла под черным небом среди красных и фиолетовых цветов, она, разлепив ресницы, увидела склоненное к ней жалостливое, страдающее лицо жениха.
«Какой у него смешной вид… – удивилась она. – Володя никогда так не смотрел… Володя был мужественный… Ах, какие у нас с ним могли быть красивые, сильные, веселые дети!»
Потом была ужасная ночь, когда она, помешивая в голове горячечное бредовое месиво, пыталась найти смысл в том бессвязном, распадающемся совокуплении прошлого и будущего, за которое она желала зацепиться, на которое хотела опереться. В бреду она скидывала с себя сухое горячее одеяло, и тогда он просыпался, вставал, поил ее морсом и обтирал мокрой салфеткой. К вечеру наступившего дня она вдруг сильно вспотела, и жар ушел. Радуясь, он переодел ее и, сидя на краю кровати, держал за руку. Она лежала, ослабевшая, со слипшимися на лбу волосами, как после забега на длинную дистанцию и устало улыбалась.
Ночь прошла спокойно, а утром она пошла на поправку. Днем он выбрался в магазин и среди прочего купил ей пижаму – блекло-лиловую, цветом похожую на одно из ее платьев. Она не стала спорить, надела ее, с пристрастием рассмотрела себя в зеркале, хмыкнула и только после этого легла. В тот же вечер к слабеющему гриппу присоединилась женская немощь.
Еще три дня она провела в постели. Он, радуясь ее милым выздоравливающим капризам, укреплял ее куриным супом, рисом, овощами, фруктами и натуральными соками. На восьмой день она встала, и он, почувствовав, что заболевает, под невинным предлогом отпросился домой и там свалился в горячую, с головокружительными испарениями яму.
Через час после его сообщения она ворвалась в его квартиру и, раздеваясь на ходу, устремилась мимо опешившей Веры Васильевны к дивану, на котором он страдал.
– Ты меня обманул, противный мальчишка! – дрожал негодованием ее голос.
– Прости, я не хотел быть обузой, ведь тебе надо работать…
– Ты глупый, вредный, противный мальчишка! Ты хоть понимаешь, что ты говоришь? Какая обуза? Ведь я без пяти минут твоя жена! – возмущалась она, усаживаясь рядом и касаясь губами его лба: – У тебя температура…
– Я знаю… – подтвердил он, глядя на нее расплавленными жаром зрачками, в черной глубине которых пульсировал свет, питая дымчатую желтизну короны и сероватый аквамарин радужной периферии неугасимым обожанием.
Она переселилась к нему и стала готовить ему куриные котлеты, которыми и кормила его, прибегая с работы. Грипп обошелся с ним довольно милостиво, лишь в первые два дня оглушив температурой под сорок. Она с радостью возвращала ему заботу, находя в ней новое и тайное для себя удовольствие.
Вечерами, накормив его и обсудив новости, она оставляла его дремать в гостиной и уходила на кухню, где в компании с Верой Васильевной предавалась женским разговорам – странным и завораживающим, как фантастические танцы. Два голоса за дверью – серебристый и глуховато-медный то сходились в жеманном поклоне, пробуя паркет балансом галантного реверанса, то закрутив строптивый пируэт, разбегались, энергично кружась по грубоватому крестьянскому подворью. Они шли друг на друга грудью, а столкнувшись, единым фронтом грозили кому-то третьему. Победив, ликовали и тут же принимались жалеть о чем-то. То звенели с площади, то спускались в пещеру, то двигались плавно и красиво, то рывками и паузами. И было трудно угадать кто из них сейчас кавалер, а кто дама. Он вслушивался сквозь дрему в неразборчивую двухголосую партию и пытался понять, чем строптивая невеста покорила его мать. Наверное, той же болезненно искренней прямолинейностью натуры, которой страдала сама Вера Васильевна…
Вернувшись через неделю к ней на Васильевский, они решили собрать у себя на Новый год всех тех, кто был здесь год назад, с Юркой и Татьяной в придачу.
– Если ты опять тайком собираешься мне что-нибудь подарить, то вот моя просьба – давай купим вечернее платье! – опередила она его намерения.
И было куплено английское шелковое платье-футляр по колено длиной, серый беж с перламутром: с потайным корсетом, с отделанной кружевами талией, со щедрым передним вырезом и овальным задним до середины спины, с широкими крылышками-лямками на плечах, чем-то напоминавшими передник переодетой шоколадницей королевы. Когда она надела его, он, конечно, охнул, но не от ее привычного совершенства, а от того, что светский английский стандарт подтвердил этот факт до миллиметра. На сдачу он купил посудомоечную машину и лично установил ее в оставшееся до Нового года время.
Что современной женщине нужно для счастья, кроме чулок, белья, одежды, обуви, запахов, косметики, сумочки с ключами от квартиры и машины, полного холодильника, ненавязчивых подруг и любимой работы? Безусловно, мужчина, в чью ласковую заботу, вернувшись вечером домой, она может погрузиться, как в мягкое удобное кресло. А если, к тому же, это кресло богато, умеет готовить, убирать, мыть посуду, развлекать и доставлять бурные телесные наслаждения, то надо быть полной идиоткой, чтобы не дорожить им, даже если не можешь пока кинуться ему на шею и, не пряча сумасшедший взгляд, прошептать: «Я люблю тебя, Димочка!»
– Все забываю тебя спросить – как твой рынок поживает? – спросила она его накануне Нового года.
– Хорошо поживает. Так хорошо, что через полгода можно подумать о яхте и вилле в Испании… Ты помнишь, что я говорил тебе на юге?
– Я помню, Димочка, всё помню… – стала она серьезной.
– И что?
– Не знаю, пока не знаю…
– А я так думаю, что раз ты уходишь от Феноменко, почему бы тебе не попробовать открыть собственное дело в Европе? Деньги не проблема!
– Ты думаешь это так просто… – усмехнулась она. – Там люди с европейским образованием ждут годами, а я приехала – неизвестно кто, неизвестно откуда – и сразу в мэтры?
– Хорошо, можно попробовать через мои связи устроить тебя в какой-нибудь кабинет. Будешь там специалистом по России…
– Не знаю, Димочка, не знаю… Не готова я еще… – с виноватой улыбкой призналась она.
Днем тридцать первого, когда на кухне полным ходом шло превращение растительных и биологических форм в причудливые съедобные сочетания – занятие, которое человек придумал, чтобы хоть чем-то отличаться от животных, употребляющих то же самое в натуральном виде, ему неожиданно позвонила Галка.
