— Иди ко мне, Фредерик.
Мама продемонстрировала гостю все, чему научилась у приставучих ноющих парней, у заезжего торговца, потом ловко ретировавшегося, у одной бойкой горожанки, у дядюшки Джитера. Ученицей мама была способной, и потому после этого званого ужина папа захаживал почти ежедневно, и глаза его лучились сумасшедшим счастьем. Он приносил шоколадные конфеты, цветы, наборы цветной писчей бумаги и ярких ручек для маминых братьев и сестренки, он блистал красноречием, словно бы отдаривался за мамины дары. И никто, кроме самой мамы, не знал, что она уже носит в себе и тайный его подарок.
Томик Шекспира папа отдал бабушке, с памятной надписью: «Весь мир — театр. В нем женщины, мужчины — все актеры [3]. Читай и радуйся, Фейт».
Бабушке Фейт очень нравились эти возвышенные слова. Когда дедушка отправлялся спать, она садилась читать, уже при свете луны.
Однажды, готовя очередной ужин, она вдруг перестала резать лук для фирменного соуса и, гордая своей памятью, продекламировала:
…завтра, завтра, завтра, —
А дни ползут, и вот уж в книге жизни
Читаем мы последний слог и видим,
Что все вчера лишь озаряли путь
К могиле пыльной…
И папа с чувством докончил строфу:
Дотлевай, огарок!
Все рассмеялись, а дедушка Люк, урча, рылся грязными пальцами в коробке с конфетами. Литературные красоты его не трогали. Мамина сестренка Руби набила полный рот, и, когда она улыбнулась, все зубы были в шоколаде. Брат Иона, сама мама и братишка Бен взяли то, что осталось. Привычный расклад для этой троицы, они вели себя будто заботливые родители, по крайней мере, так это выглядело.
Небрежно полистав книжку, мама изрекла:
— Ну и что этот ваш Шекспивраль о себе думает?
Папа был настолько сражен ее остроумием, что в тот же вечер сделал предложение, прямо на глазах у всего семейства.
Не успели домашние прийти в себя, как мама убежала с суженым, прихватив потертый коричневый чемодан, в котором лежали два платья, голубое и алое, три пары белья, чулки и подаренные папой туфли на каблуках. Она спустилась с горы вниз, но голова ее была полна высоких мечтаний.
Черно-белый снимок, с плавными серыми переходами из света в тень, — мама и папа на фоне статуи Свободы. Папа перебросил руку ей через плечо, пальцы слегка касаются груди. Сквозь упавшие на глаза спутанные волосы он смотрит в объектив. А мама смотрит в сторону, будто ей не терпится снова окунуться в бурлящую жизнь Нью-Йорка. Распущенная ее грива своевольно рассыпалась по плечам, и это шло ей гораздо больше, чем аккуратная модная прическа.
После медового месяца родители вернулись в Западную Вирджинию, стали обживать домик в низине, не так уж далеко от бабушки Фейт, но и не очень близко. Через семь месяцев у них появился Мика Дин. Потом я, Вирджиния Кейт. За мной — Эндрю Чарлз. Папа исправно посылал бабушке письма и фотографии. По воскресеньям мы всей семьей приходили на обед, накрытый на том самом корявом столе, за которым мои родители впервые друг друга увидели.
Я любила ходить к бабушке в гости.
И ходила часто, пока бабушка не погибла в своем полыхающем доме.
В городе говорили, будто она сама облила керосином дом, подожгла ближайшие кусты, а потом улеглась в спальне и стала ждать. Дело ясное, не вынесла ее душа потери детей, уходивших один за другим, кто на заработки, кто из озорства. Некоторые шептуны шипели, что это дедушка Люк забил-таки ее своими кулачищами до смерти.
Последняя запись в дневнике была такой:
Люк нашел припрятанные деньги. Теперь жди беды. Надо отослать мои записки Кэти, пусть лежат у нее.
Так бабушкины сердечные тайны канули во мрак. И были оттуда вызволены. Теперь они у меня, на свободе.
ГЛАВА 3. Опущен занавес, мистер Шекспироед
1963
Я помахала в окошко своей милой ненаглядной горе и послала ей воздушный поцелуй. Тут же в лицо мне ударил плотный ветер, остро запахло грозой.
…Бегом на кухню, сажусь за стол и улыбаюсь маме. Она в своем синем халатике и белых шлепках, у нее такие же, как у меня, волосы, темные, длинные и непослушные. Напротив меня сидит Эндрю, мусолит печенье, весь перемазался в повидле, грязнуля. Мама молча вытерла ему рот, хотя обычно на него ругается.
— Ну и где же наш Мика? — спросила она меня.
— Мам, давай я пойду его разбужу? — Я заглянула ей в глаза, послушная дочка, готовая сделать все, что ей велят.
Мама покачала головой:
— Пусть спит, есть захочет, сам проснется.
Она сунула мне в руки чашку с молоком, я втянула носом воздух, но не учуяла ничего такого, что могло стать причиной маминого хорошего настроения. И я подумала, что день сегодня будет тихий и гладкий, как речные камушки. Но пришел папа — и началось.
Папа был уже готов на выход. Рыжевато-коричневые брюки, белая рубашка, набриолиненные волосы аккуратно зачесаны. Налив крепкого кофе, без молока, он сел со мной рядом. Озорно подмигнув, мама поставила перед ним тарелку с двумя круглыми рассыпчатыми печеньями, щедро подслащенными повидлом. Разломив одно, папа произнес:
— Наверное, лучше сказать сразу.
— Сказать о чем? — спросила мама, протягивая мне тарелку.
Папа откусил кусочек печенья, прожевал, покашлял, отпил кофе, проглотил.
— Так о чем же, Фредерик?
— Сегодня приезжает мать.
Мама резко обернулась к папе, удивительно, как это у нее не отвалилась голова.
— К нам сюда? Сегодня? И ты не сказал мне заранее?
— Не сказал, ты бы меня запилила.
Поставив тарелку для себя, мама уселась напротив папы и стала сверлить его взглядом.
— Будет везде шнырять, пыль выискивать.
— Наверняка привезет всем подарки. — Примирительно вскинув брови, папа снова принялся за печенье.
— Вот спасибо. — Она отпихнула тарелку.
Вошел Мика, волосы дыбом, глаза сонные, тер их обеими руками. Сам положил себе печенья и уселся. Пальцы черные, а на щеке желтое пятно. Опять допоздна рисовал. Ноздри нервно подрагивали, значит, был чем-то раздосадован.
— Могли бы и поздороваться, мистер Мика, — сказала мама.
— Привет, мам, — буркнул он, вываливая на печенье гору повидла.
Подавив вздох, папа посмотрел на маму:
— Моя мать обожает тебя, Кэти.
— Она обожает своего мальчика, вот кого она обожает, мамочкиного сыночка.
Пососав большой палец, она резко вытащила его изо рта и глумливо пропищала:
— Утю-тюшеньки, я мамочкин сынуля.
Отец поднял указательный палец, собираясь отшутиться, но мама успела выпалить:
— Ты сам все это устроил, Фредерик.
Выскочив из-за стола, она метнулась к шкафчику и кое-что достала, я сразу поняла что. Плеснула немного в кофе и заявила:
— По милости этой женщины я совсем сопьюсь.
Папа спешно доел печенье и через минуту уже быстро шагал вниз по дороге, успел выскочить, пока мама не сказанула еще какую-нибудь гадость.
Помыв посуду, мама ушла к себе в комнату, прихорашиваться. Я увязалась за ней и встала, замерев, у туалетного столика. Мама смуглянка, и ее ночная сорочка казалась ослепительно-белой, мне ужасно захотелось потрогать, но я не решилась. Окно было отворено, занавески с цветочным узором то свивались воедино, то их отдувало друг от друга. Мне послышалось, будто кто-то меня зовет, наклонив голову, я прислушалась. Молчок. Может быть, это шутки ветра, толкнувшего стеклянных лебедей на прикроватной тумбочке? Падая, они слабо звякнули.
Мама бросилась закрывать окно, ветер притиснул легкую сорочку к ее телу.
— Ах ты господи, похоже, будет сильная гроза. Надеюсь, река поднимется не очень.
Мой любимый сахарный клен у окна казался нарисованным на стекле. Он вдруг помахал мне листьями, но я не ответила, постеснялась при маме.
