Николай Решетов уходил всё дальше от стана. Вначале видно было, как за ним тянется по степи длинная тень, синеет ковбойка, раскачиваются широкие плечи. В местах, где степь прогнулась, он исчезал. Вечерний закат охватил полнеба, и земля плавилась, точно была охвачена пожарищем. Вот тракторист вынырнул из зыбкого блеска, обернулся, погрозил кулаком и снова двинулся вперёд. Скоро тень от его большого, но лёгкого тела исчезла, ковбойка потеряла цвет, а сам он становился всё короче, будто медленно врастал в сухие прошлогодние ковыли.
Семён Туканов, бригадир первой полеводческой, не отрываясь, следил за товарищем. Опять бросили работу и разошлись. Бешенство застилало Семёну глаза, сковывало дыхание. Загоревший, как жёлудь, он то и дело проводил чёрной рукой по лбу. Толстые губы шевелились, как у обиженного ребёнка. Сердце колотилось громко и неровно. Хотелось закричать: «Что вы делаете? Опомнитесь!» Но горло сдавило, как клешнёй, голос пропал, и из груди рвались одни шумные всхлипы.
С тоской оглядел он развороченное поле, два трактора, брошенные недалеко от опустевшего вагончика. Обессиленный, сел на хрустящую сухую землю и прохрипел:
— Подождите же! Подождите… — Но тут же подумал, что угрожает напрасно: никуда он с жалобой на товарищей не пойдёт, никого подводить не будет. Скорее всего пожалуются на него.
И как могло случиться, что он поднял руку на Николая?!
У Семёна был мягкий покладистый нрав. Даже в линиях лица, ещё не совсем определившихся, в ласковом взгляде пепельных глаз, в складке губ — во всём чувствовалась эта мягкость, такая приятная, что незнакомые улыбались навстречу, девушки оглядывались вслед и замедляли шаги.
Туканов не помнил, как он мог так сорваться. Мало-помалу приходя в себя, видел, что теперь уж наверняка снимут с бригадирства, которое принесло ему одно бесславие. В совхозе уже знали, что его коллектив разболтался, отстаёт в пахоте, не слушает распоряжений бригадира.
Не понимал Семён и людей, которые могут так относиться к труду. Поверив раз, что поднять целину — желание всего народа, он уже не мог пренебрегать работой, изо всех сил старался внушить товарищам, что сейчас от их успехов зависит чуть ли не будущее страны, и страдал от неповиновения, суетился, кричал, работал за товарищей и незаметно для себя лишился их уважения.
Кудрявые облака громоздились друг на друга. Где-то вдали, за ними, падали сквозные тёмные полосы отдалённого дождя. Перед станом расстилались розовые сумерки.
Отяжелевшими от бессонницы глазами Семён вглядывался то в притихший вагончик, то в цистерну с водой, то в барак-кухню, перед которой были врыты в землю тесовые столы и скамьи.
До хруста сжав зубы, Семён вскочил и бросился к трактору. Руки дрожали, не подчинялись. Еле удалось завести машину. Она пошла точно на поводке, клевала носом на неровных местах.
Из вагончика выскочила полногрудая молодка, жена Николая Решетова, и всхлопнула руками:
— Семен, подожди! Куда ты, Семён?
Догнав машину, вскочила на крыло, взглянула в лицо бригадира и испуганно смолкла: Семён Туканов плакал. Распухшие искусанные губы дрожали. Стыдясь слёз, он отвернулся и хрипло произнёс:
— Не лезь, Анна, куда не надо!
Та соскочила, но шла рядом, широко шагая. Голова её под тяжёлым шлемом тёмных волос была откинута, красивое лицо — сердито.
— Как это «куда не надо»? — прикрикнула она. — Ты чего горячку порешь? Почему меня не позвал? Я не век повариха, и прицепщицей бывала!
— Иди отсюда… — всё так же хрипло бросил Семён, не глядя на Анну. — Что на свадьбу за своим муженьком не бежишь?
— А то вот и не бегу… Тебя тоска облегла, так думаешь, другие радуются? Сообразили свадьбу когда играть! Сев в разгаре, а они… Всё Борьке неймётся: то одну сватал, то другую… По его-то ухватке — не жениться, а уж вдовцом можно быть. Женятся окаянные, а работа стоит!
Бригадир недоверчиво взглянул на неё. Лицо его обсохло, слёз не было.
— Вот и иди за всеми, пируй? И не лезь ты ко мне, не мешай… я хоть немного попашу, и то вперёд!
Анна досадливо отмахнулась и перешла на прицеп. Семён, высунувшись, крикнул:
— Уйди, говорю! Всякие правила нарушаешь! Ещё под плуг попадёшь!
— И то хорошо: послужу удобрением! — ответила Анна.
В лица била волна за волной широкого дыхания степи. Семён шумно втягивал тугой воздух, жмурился. Смутные надежды со щемящей настойчивостью заполняли сердце. Что можно сделать с этой огромной землёй, будь на то общая воля!
«И с чего это началось?» — уже в который раз спрашивал себя Семён, не в силах понять, почему ребята не слушали его и каждый работал так, как хотел. Порой он ненавидел товарищей, боялся говорить с ними, страшась непослушания, как позора. Порою то, что волновало его, прорывалось наружу, но в таких вспышках, за которые потом было стыдно.
— Как враги: скажешь одно, делают другое… Вот и сегодня… — Вспоминать, что случилось сегодня, было оскорбительно. Семён уставился в ползущую мимо розовую от заката землю, глотая подступивший к горлу ком.
Вились комары. Ветер оседал на лице, как паутина. Солнце скрывалось. Одинокий гул мотора широко нёсся над степью.
Утром Николай Решетов дисковал пашню недалеко от стана. Неожиданно он прибежал к вагончику, усталый и рассерженный.
— Вот, видишь? Лопнула трубка высокого давления! Видишь? — грозно спрашивал он, будто в аварии виноват Семён. — Температура нужна! Одно зло бригаде нашей ворожит! Кому счастье валом валит, а от кого отваливает! Земля-то твёрдая, одними жаворонками унавоженная!
— О земле ты молчи! Её наш пот силой сейчас питает! А вот что с трубкой будем делать? — И понимал Семён, что не должен показывать бригаде свою растерянность, но, как всегда, развёл руками, не зная, что делать. Ехать на центральную усадьбу бесполезно: там не было горна.
…А тут ещё трактор у Бориса Шумкова врезался в солончаки. Когда Семён прибежал туда, трактор уже погружался в горькое серое болото. Семён кидался от одного тракториста к другому, просил о помощи. Наконец кто-то взял машину Шумкова на буксир. А вскоре все трактористы ушли на свадьбу. Сколько ни суетился Семён, упрашивая жениха и товарищей отложить свадьбу до конца сева, его не послушали…
…Снова вскочила на крыло трактора Анна и закричала:
— Пойдём, отдохни, бригадир. Всё равно одним нам за всех не кончить сегодня!
От огорчения, от усталости ли Семёну вдруг стало всё равно. Движения стали тяжёлыми, мускулы налились, голова, казалось, разбухла. Он знал твёрдо, что сегодня снимут его с руководства бригадой. И как ни отталкивал эту мысль, она проникала всё глубже, сжимала горло. Семён продолжал гнать трактор, будто не слыша голоса Анны:
— Я не уйду, понял? Я так и буду стоять на крыле, а потом свалюсь, и ты меня перепашешь вместе с целиной и будешь отвечать за это! Тебе отдохнуть надо, ты две ночи не спал! — еле доходили до сознания её слова.
Надвигалась чёрная злая ночь.
«И что этой бабе надо?» — думал Туканов лениво. Ему ни разу не приходилось разговаривать с Анной. Всегда казалось, что она живёт легко, что её не беспокоят никакие вопросы и что все её настроения — это только настроения мужа.
Семён сказал сквозь зубы, стараясь скрыть смущение и необъяснимую радость:
— Довели меня с муженьком-то до позора!
— Молчи-ка! Тебе уж от печали и днём темно! Посмотри-ка лучше, как ветер весну-то разнёс… воздух-то, как хрусталь! Пойдём… покушать тебе надо: с утра не ел!
Трактор, наконец, остановился. Семён зашагал за Анной, утопая ногами в пластах поднятой земли, глубоко вдыхая степную ночь.
На стану разожгли костёр. Камыш горел легко, пышно, со свистом. Длинные языки пламени взлетали в тёмное небо, точно хватаясь за звёзды.
Анна накормила Семёна яичницей. Он ел жадно. Взгляд его прояснился.
— Кушай ещё! У сытого обид меньше!.. Устал ты. Они, ребята-то, тоже устали. А тут свадьба подвернулась, вот и зачадили. Николая моего ты зря ударил, хоть и стоило его, ой, как стоило! Но — не тебе! Ну, об этом что говорить: от горя глупеют… А у тебя как не горе: бригада отстаёт. Что получается: плыл, плыл, да на берегу и утопился! Ты думаешь, почему тебя в первую бригадиром назначили? Неужели не догадался? А я догадалась! Потому что ты у нас первый герой в совхозе: сам погибал, а человека спас. Серьёзные люди за это уважают, а мелкота разная — завидует, вроде Николая моего… Не ждала я, что он таким обернётся! — По лицу Анны прошла тень.
Семён перестал есть, всё больше смущался и удивлялся: зачем она говорит это? Что ей нужно? Жалуется?
Не отрывая от Анны взволнованных глаз, он увидел, что лицо её уже спокойно. Лучистые карие глаза при свете костра казались глубокими.
«Под какой же зарёй ты выросла?» — с непонятной для себя нежностью подумал он и смутился ещё больше.
