Черные глаза - Маргарита Симоновна Симоньян

замызганному Подмосковью, и я замечала унылый пейзаж, который теперь должен стать моим ежедневным прибоем — плешивый лесок с кривыми березками, скрипучая мокрая трасса, билборды, полные фотогенично счастливых людей с венировыми улыбками.

— Так на чем мы с тобой остановились на пляже? — спросил военкор, прищурив глаза и наклонившись ко мне.

Но в отсутствие запаха подгнивающих водорослей на прибрежных камнях острый запах его одеколона мне вдруг показался каким-то пресным.

Как обычно, на майские я сбежала домой. Дома мы катались на велосипедах по мокрому гравию строящихся олимпийских объектов — еще в прошлом году они были просто ничьим бескрайним болотом, где сырели в фанерных хибарах старообрядцы, пересидевшие местную малярию, весенними январями проклевывались цикламены, а к сентябрю грузнели инжиры; еще в прошлом году голубая ажина заплетала колючими плетками озеро с прилетавшим орлом-змееядом, тупомордыми черепахами и клубками пугливых змей, сторожил комаров краснокнижный кавказский тритон, а в густых камышовых маршах стрелял жирненьких перепелок мой троюродный брат Фауст Алты-Барбакян.

Первого мая мы с Рузанкой сидели в кафешке у волнореза, грызли жаренную в кукурузной муке барабульку, которую дядь Майдрес только что выгрузил со своей ржавой лодки прямо на пляж.

Голубоватые питерские прыгали с нашего волнореза в пятнадцатиградусную волну.

Сидим, грустим о былом, пьем подозрительно фиолетовую маргариту.

— Говорят, если налить мужу в ухо ртуть, никто не узнает, от чего он умер, — философски замечает Рузанка. — Только ты не пробуй. Это пока не доказано, — предупреждает меня.

Заходит наш брат Фауст — в черных джинсах и черной рубашке, по-гусарски расстегнутой до пупка.

— Бен Ладена убили! Надо отметить! — Фауст шлепает на стол липкий пластиковый пузырь с прошлогодним вином.

— Не обнимай его! — предупреждает Рузанка. — Он хочет сына Лионеллем назвать.

— Почему Лионеллем? — косточка от барабульки застревает у меня в десне.

— Потому что он будет великий футболист! — объявляет Фауст. — Я курятник продам, виноградник продам, даже аудиосистему продам, которую новую только что взял — и уедем все в Барселону! Я уже ему форму футболистическую купил!

— УЗИ делали, точно знаете, что мальчик? — спрашиваю я.

— Нет, какое УЗИ, это в Хосту надо ехать. Я без твоего УЗИ знаю, что мой сын будет великий футболист — Лионелль Фаустович Алты-Барбакян!

Ресторанная кошка выныривает из-под стола и смотрит на Фауста с недоумением.

Мимо проходит опечаленный дядь Майдрес. Его черные джинсы сверкают на солнце чешуйками барабулек.

На прошлой неделе сын дядь Майдреса украл школьницу из Ачмарды, и теперь нужно делать свадьбу. То есть придется немножко где-то слегка поработать. А ведь не княжеское это дело. Оттуда и грусть.

Дядь Майдрес вклеивается в пластмассовый стул и отпивает из моего бокала фиолетовой маргариты.

— Ба, это что за отраву ты пьешь! — сплевывает дядь Майдрес и заказывает себе две таких же.

У дядь Майдреса была тяжелая жизнь. В двадцать пять он купил себе первую в Адлере белую «Волгу», а в тридцать ему дали пятнадцать за то, что он в Туапсе брал по четыре копейки, а в Ростове продавал по одиннадцать луковицы гладиолусов. До первых пятидесяти тысяч, то есть до безоговорочного расстрела, аккурат полтинник всего не успел заработать.

— Дядь Майдрес, если б ты тогда не сел, сейчас Абрамович тебе бы кофе варил! — восхищается Рузанка.

— Абрамович кто такой? — фыркает дядь Майдрес. — Местный? Я его не знаю.

Дядь Майдрес окидывает презрительным взглядом голубоватое тело девицы на волнорезе.

— Знаешь, да, тут трубу прорвало, канализация прямо в море течет? Нам с Карипиди немножко денег дали трубу прикопать. Но я решил сначала всю барабульку поймать, пока она этого дерьма не покушала. А теперь племянницу встретил тем более — кто умрет, если завтра прикопаем? — успокаивает дядь Майдрес.

Питерская девица картинно вытягивает голубоватые ручки и ныряет бомбочкой с волнореза чуть правее прорвавшей канализации.

— А знаете анекдот, почему ни один армянин еще не полетел в космос? — интересуется дядь Майдрес.

— Не, дядь Майдрес, не знаем.

— Не знаете? — обиженно фыркает дядь Майдрес. — Тогда не буду рассказывать.

Фауст разливает в кофейные чашечки свое липкое вино.

— Были вчера с сыном на кладбище, шесть мест себе застолбили рядом, где канава там за мимозами, знаешь? — говорит дядь Майдрес. — Только не поняли, как будем лежать — вдоль или поперек.

— Зачем? — недоумеваю я.

Все-таки я уже очень отвыкла от этих людей.

— А ты представляешь, как удобно — дети когда-нибудь придут, а мы все в одном месте лежим, никуда далеко по горе подниматься не надо. Ты не думаешь об этом?

— Честно сказать, не думаю.

— Эгоисткой такой не надо быть, — укоризненно говорит дядь Майдрес.

— Вот интересно, эти Вильям и Кэтрин будут вместе жить? — задумчиво произносит Рузанка.

— Позвони Гайкушке и спроси, в натуре, — резонно замечает Фауст.

Рузанка хватает обклеенный розовыми стекляшками телефон и набирает гадалку Гайкушку, чтобы узнать, долго ли продлится брак наследника Британской короны.

— А ты сам почему Гайкушку не спросишь, сын у тебя или дочка? — спрашиваю я Фауста.

— Гайкушка что, лучше меня знает, что у меня сын?

Рузанка прикрывает трубку рукой, шепотом сообщает Фаусту:

— Полгода проживут, больше не проживут. По залету поженились. На третьем месяце эта Кэтрин, прямо как твоя жена.

— Я слышал в этой ихней Англии Элтона Джона с мужиком поженили, — сообщает дядь Майдрес.

— Что в мире творится! — возмущается Рузанка.

— Это не в мире, это в Англии, — успокаивает дядь Майдрес.

— Нет. Не только в Англии, — вдруг мрачнеет Фауст. Опускает голову и беспорядочно чертит ножом по столу. — Я вам должен в натуре одну вещь сказать, только никому не говорите.

Брат поднимает сверкающие черным углем глаза под сверкающими черным углем бровями и медленно произносит:

— В Сочи. Открыли. Гей-клуб. В натуре.

Две минуты длится звенящая пауза, тяжелая, как груженная барабулькой ржавая лодка Майдреса.

И сразу после паузы все мои родственники, а также еще человек пятьдесят за соседними столиками, с увлечением слушавшие наш разговор, на местном армянском хором вопят на всю набережную:

— Это… не может быть, твою мат!

— Открыли, в натуре, гей-клуб! — клянется Фауст. — Но я, честно тебе скажу, не верю, я думаю, там в клубе никого нет, а вокруг клуба одни армяне сидят на корточках, семечки жуют и ждут, в натуре, когда первый гей появится.

— Едем туда! — решаю я, потому что в жизни не может быть ничего увлекательнее, чем гей-клуб в городе, где каждый второй — Фауст Алты-Барбакян.

Едем, несмотря на протесты Фауста и презрение в глазах дядь Майдреса. Брат тоже едет с нами, потому что