Но что может сделать слепой? Жирдяй со смехом носился по палате от меня. Я же бросал в его сторону все, что подворачивалось под руку, но все без толку.
Двое лежачих кричали мне, куда надо идти или кидать предметы. Я бросался, но натыкался на стулья, кровати и на то, что сам раскидал. Два раза я упал. Выставлял руки, старался прикрыть голову.
Я хотел лишь одного – поймать этого толстого ублюдка и задушить его. Вся обида и ненависть воплотилась лишь в одном слепом желании – убить.
Он был для меня хуже духа, хуже московского политика, он был моим злом.
На грохот и шум в палату прибежали.
Мерзавец пытался свалить на меня, мол, у меня «съехала крыша», но лежачие пацаны рассказали, как было на самом деле.
Его выписали на следующий день – «за нарушение больничного режима». Ходячие из нашей палаты устроили ему «темную».
Ночью накинули одеяло и били. Я слышал, как его били и он хныкал, скулил. Сучонок.
Меня подняли с постели и подвели к кровати, на которой лежал обидчик, в руки вложили табурет, я приложился от всей души раза три.
Мне стало легче и тогда, и сейчас, когда я вспомнил об этом.
Как потом рассказали, в часть, где служил этот моральный урод, приехала проверка, вот он и «закосил». Ненадолго.
Очень сложно ходить в туалет и умываться. Я выучил по шагам, сколько надо пройти от палаты до туалета.
Много раз, когда шел в туалет, со мной вызывался провожатый из палаты, они шли курить. Можно было курить и в палате, врачи на это не обращали внимания, лишь во время обхода не курили, и дым выпускали в окошко. Но когда я шел в туалет, то со мной кто-то увязывался. Покурить в туалете. Я им был благодарен, но ненавижу, когда меня жалеют.
И не хочу идти по улице и ощущать на себе сочувствующие взгляды. Ненавижу и не хочу. Я их научился чувствовать кожей.
Я устал ненавидеть, я устал жить. Если бы не маленькая надежда, что можно меня вылечить, то давно бы перестал жить.
Сообщили, что меня скоро будет осматривать академик. Хорошо, у кого сломана рука, нога или ребро. Это можно просветить рентгеном, поставить вытяжку или еще чего-нибудь. А голова? Никто не знает, как она работает, туда не загонишь металлические стержни, чтобы она работала хорошо. Академик – это последняя надежда врачей.
До этого был профессор. Тот что-то мудрым голосом сыпал латинскими фразами, я понял, что последняя надежда – на операцию. А профессор свалил за границу. Позвали его. А именно он должен был делать мне операцию. И удрал за границу. Сделал бы мне эту хренову операцию и ехал бы к своим пиндосам. Ненавижу.
Теперь вот академик…
Я встал, накинул халат и, придерживаясь стены, побрел в туалет. Считаю шаги. Поворот, потом еще один, несколько шагов, толкаю дверь, по запаху определяю – туалет.
Так же медленно возвращаюсь в палату. Ложусь. Мне тоскливо. Очень тоскливо. Аккуратно обходя чужие койки, укладываюсь на свою, укрываюсь с головой.
Это привычка, ночью свет бьет в глаза в казарме, и так теплее. А сейчас хочется побыть одному.
Завтрак? К черту!
Я изображаю, что сплю, а у самого из незрячих глаз текут слезы. Я устал жить в темноте.
Через час обход, потом перевязка, я снова потрогаю аккуратно свою кожу, которая провисает над мозгом, потом обед, тихий час, ужин, укол, отбой. Я жду отбоя, тогда я буду спать и буду видеть. Хотя бы во сне я вижу.
Так пройдет неделя, потом академик скажет, что делать, и что будет со мной дальше. И будет ли у меня свет в конце тоннеля. Я устал.
В феврале 1997 года меня вызвало командование и сообщило, что я еду в командировку в Москву. Дела служебные у меня должны были занять день, а командировка была выписана на три дня.
Мужиков, с которыми я служил, встречался по службе, в Москве служило немало.
Я подготовился к командировке основательно. Подарки подготовил для командиров московских – рыбка малосоленая, орешки кедровые, ягода…
Для друзей своих московских тоже немного. Всем сестрам по серьгам.
Позвонил, чтобы ждали.
Первым в списке моих посещений, после официальной части, был Виктор Волков.
В Грозном, в январе 1995 года он был в соседней части. И когда мы пробивались на выручку остатков нашего танкового батальона, который засел в руинах республиканской больницы, наши «соседи» прикрывали нас с Севера от духов.
Витя Волков был ответственным за организацию взаимодействия от своей части, а я – от своей.
Вот тогда и познакомились…
Когда мы выбили «чехов» от больницы, Волков заорал по станции, призывая нас на помощь своему полку.
Духи обошли их с Запада и взяли в «клещи», молотили и с Севера и с Запада.
Мы силами полутора батальонов помогли им вырваться.
Так что обязаны жизнями друг другу, и то, что мы слаженно сработали, спасло немало солдатских и офицерских жизней в обоих частях.
Когда наступило затишье, мы познакомились поближе и выпили немало трофейного коньяка, который я добыл на коньячном заводе Грозного. Обменялись адресами.
Изредка переписывались, поздравляли друг друга с праздниками, звали в гости.
Виктор в 1996году поступил в Академию. Перевез семью в Москву, жил в офицерском общежитии.
Все я это вспоминал, пока отлеживал бока на верхней полке купейного вагона фирменного поезда «Енисей» сообщением «Красноярск-Москва».
Лежишь на полке и вспоминаешь то, что было. Хорошо вспоминать о войне, когда тебя мерно укачивает вагон, и ты даже не веришь, что все это было с тобой. И ты, и ты твои товарищи смогли выстоять.
В жизни вроде обычные люди, таких миллионы на Земле, а поди-ка, выжили, и выполнили поставленную задачу. Правда, потом, как оказалось, эта выполненная задача и погибшие пацаны восемнадцати-двадцати лет нахрен никому не нужны, – в августе 1996 года подписана капитуляция.
Но кто же знал, что так все получится, тогда, в холодном и кровавом январе 1995 года?..
Выезжал из Красноярска в тридцатиградусный мороз, а приехал в Москву – пять градусов со знаком минус.
В первопрестольной военные зимой ходят в фуражках, мода у них такая. Чтобы не выглядеть белой вороной, шапку убираю в сумку, на голову фуражку; жаль, что не ходят в Москве в бушлатах, а лишь в шинелях да куртках, которые в Сибири только командиры частей носят, до остальных не доходят.
Ну, все, Столица. Держись! Три дня пьянства, которые тебя потрясут! Я приехал! Вперед!
Служебные дела я решил быстро. Подношения сделали свое дело: все подписи и печати на нужных бумагах проставлены. Отметка в командировочном удостоверении с открытой датой. Билеты куплены на послезавтра, я свободен, как ветер в поле!
В гостинице помылся, побрился, и в магазин. Пару шоколадок двум сорванцам Виктора, торт, водка своя – красноярская, такой здесь нет, так, что еще? Ага! Полбатона колбасы, пару банок рыбных консервов, чтобы не быть у студентов нахлебником.
Обычное офицерское общежитие. Сам жил во многих подобных. Виктору повезло, он занимал целый блок. Две комнаты, с маленьким коридорчиком, в котором налево – кладовочка – раздевалка, направо – туалет, совмещенный с душем и ножной ванной. Там же в коридоре и кухня. Плитка электрическая, стол, полка с посудой.
Левая комната – спальня и столовая, правая комната – детская. Так как у Виктора двое ребятишек, то и дали ему отдельный блок. У кого один – ютятся в одной комнате. А холостяки, или кто приехал без семьи, живут по четыре-шесть человек в таком блоке.
Слово «блок» преследует военных всю службу. Блок-пост, блок. И прочее…
Дверь отрыли пацаны. Старшему – семь, младшему – четыре. Следом – Виктор. Пацаны окружили меня, младший дергал за штанину, задрав голову вверх, спрашивал:
– А вы кто? А вы кто?
– Дядя Слава, – представился.
Раздал мальчишкам шоколадки, жене – торт. Огляделся.
Казенная мебель пестрела инвентарными номерами. Как всегда, они были написаны белой краской жирно и на самом видном месте, так проще проводить инвентаризацию.
Человеку непривыкшему это поначалу режет глаза, а потом ничего, привыкаешь и не замечаешь, что они вообще есть.
Я начал доставать принесенные припасы, но Виктор остановил меня.
Мы вышли, и перешли в соседний блок.
– Сосед – на курс старше, сейчас на каникулах, вот они с семьей и уехали, а мне ключи оставили, чтобы приглядывал, – пояснил он.
Я достал привезенные три бутылки водки. Одной много, две мало, а три в самый раз, чтобы не бегать потом по ночной Москве, и не покупать самопальный товар.
Разместились. Налили по первой, начали разговор. Как ты, а как ты? А этого видел, а того помнишь? Уволился? А вот этот спился, уволили с позором. Жаль, хороший мужик. Жизнь такая, после Чечни так и не пришел в себя. М-да, дела…
Потом и вторая, третья – молча, не чокаясь, за павших. Четвертая, чтобы третий тост за нас не пили.
Вторая бутылочка. Славка, помнишь, как нас тогда обложили, а вы…
Помню, Витя, помню, как будто все это было вчера, все помню…
