Черные глаза - Маргарита Симоновна Симоньян

Популярные детки быстро ретировались, и никого из них я с тех пор ни разу не видела.

Впрочем, в моих мыслях, слегка размытых бадвайзером из металлической банки и всем, что в Америке не считалось наркотиками, уже стоял в зоне прилета мой долговязый краснодарский бойфренд в своей тусклой замшевой куртке, с бисерной фенечкой «Леша + Рита» на запястье, и мама жарила в кляре огромного сома, выловленного отцом из моей пахнущей тиной Кубани.

И тут, прощаясь, Джон произнес:

— Я все узнал про твою визу. Твоя виза не позволяет тебе остаться в Америке даже до конца лета. Но я знаю, как это исправить. Выходи за меня замуж! Фиктивно, я ничего не прошу, просто выходи, чтобы остаться!

От неожиданности металлический бад пошел у меня ноздрями.

— А кто тебе сказал, Джон Маккью, что я хочу здесь остаться? Я совершенно не хочу здесь остаться и страшно счастлива, что уезжаю.

И тут Джон — американский изгой, но все-таки американец — в первый раз в жизни меня не понял.

Разве можно всерьез не хотеть остаться в Америке?

Недоуменно пожав плечами, Джон вручил мне маленького выточенного из кварца слоника.

— Потому что слоны никогда не забывают.

Слоника я потеряла потом в многочисленных переездах. Но ничего не забыла, Джон. Где бы ты ни был, прими мое запоздалое sorry.

Вода в синем, под кружевными тучками озере Ньюфаунд так и осталась питьевой даже после того, как следующим летом в него упал прогулочный вертолет с пассажирами, но с каким облегчением я уехала из хорошенького и улыбчивого, как свежебеленая протестантская церковь, Бристоля в свой пропахший ни разу не мывшимся мусоропроводом спальный район в Краснодаре, куда мы к тому времени переехали из наркоманского гетто.

Я полюбила Америку. И до сих пор люблю блистательную фантасмагорию ее географии: от заснеженных маяков, китов и диких шиповников Мэна, томных сосновых озер и багровых октябрьских холмов Новой Англии до колониальных мостиков маргарет-митчелловской Саванны и тропических джунглей пригородных флоридских дорог, кишащих реальными крокодилами, песчаные пляжи Кейп-Кода, где уживаются чопорные газоны респектабельного с Мартас-Винъярда с разбитными ЛГБТ-шными карнавалами Провинстауна, совсем европейские пристаньки Аннаполиса и Александрии, потный Нью-Йорк; разрывающую нутро, бессмертную американскую музыку; искупившую это бессмертие сотнями преждевременных жертв от Моррисона до Кобейна; тысячи неподражаемых забегаловок, где растрепанный шеф, он же менеджер, он же владелец, он же муж единственной официантки, с пяти угра до полуночи штампует свои незабвенные ребрышки барбекю, чаудеры и крабкейки; юмор и драму американского кинематографа; честность и стройность литературы: Фолкнеровы инверсии, Сэлинджеровы рефлексии, пустынного человека Стивена Крейна и супермаркстные лабиринты Алена Гинзбсрга, африканский надрыв Элис Уокер и семейные страсти Джоди Пиколт, и над всеми разлитое сладкозвучное причитание Эдгара По; и, безусловно, я полюбила лучших ее людей — добрых, умных, самоуверенных и бесстрашных, таких, как мой друг Джон Маккью.

Но даже если бы я так кровоточиво не скучала по Родине, если бы я не захлебывалась ночными соплями тоски по родной речи, по кухонным посиделкам с разговорами о чем-то, всем одинаково ясном и интересном, по ощущению принадлежности себя и всех окружающих к одному историческому и культурному и почти даже биологическому подвиду, даже если бы я не оказалась, к собственному удивлению, такой пропащей, как тогда не сказали бы, ватницей, я не смогла бы жить в этом кубриковском кошмаре, где с каждым годом скуднее иммунитет к массовой истерии, к вирусу диктатуры толпы, к страсти всем стадом до смерти побивать камнями первого, на кого покажут даже не вожаки, а просто любой другой из этого стада, и несчастный, зализывая изумленные раны, забьется в свою большую машину и будет пережидать, подглядывая в окно, пока истеричное стадо не обернется к другому — так, как мой друг Джон Маккью.

Помните, как-то давно вы зачем-то приехали в Сочи, встреча ваша задерживалась и вы прямо из аэропорта заскочили в наш адлерский дом, который там в двух минутах езды? Я давно обещала, что моя бабушка порвет вас в нарды, вы давно обещали этого не допустить. Вы провели целый вечер с моей деревенской родней, ели туршу, хашламу и аджику, пили сваренный в турке кофе, брезгливо поглядывали на кошек, стукались головой о созревшие киви, заплетавшие ветхий навес во дворе.

— Давно я не был в таких… ммм… незатейливых местах, — сказали вы.

— Наслаждайтесь. Вы же любите бывать там, где не были раньше.

Бабушка вас в тот вечер, естественно, порвала, как Ашотик надувной матрас.

Я смотрела, как вы от бессилия ломаете доску игровыми камнями и материте ни в чем не виноватые зары, и думала: «Бабушке 80, а в нарды играет лучше всех в нашей Молдовке. Хорошо, что Лесин успел с ней сыграть — с такой яростью и умом больше никто не играет. Вот уйдет она, а мы с ним поднимем рюмку за упокой и вспомним этот вечер…»

Послезавтра бабушке 87. Она прилетает к нам погостить до зимы. Ей очень нравится, что в аэропорту ее везут к самолету на специальном кресле с колесиками. Она считает, это знак уважения. Бабушка прилетит и потребует, как обычно, пригласить «этого Михалюрича».

— Проиграю ему разок, ладно. Чтобы не расстраивался. Он хороший парень, молодой, еще научится.

Бабушка прилетит, а вы — не придете. Что мне сказать ей, Михалюрич?

Только сейчас я понимаю, как мне сказочно повезло. В своей взрослой, сознательной жизни я еще никогда не теряла кого-то, после кого в моем уголке Земли оставалась бы вот такая зияющая ледяная дыра. До которой невьносимо дотронуться.

Вот как это бывает, оказывается…

2005. Кабинет Лесина

— Я тебя раньше видел, кажется.

— Я в пуле работала, вы меня видели на президентских мероприятиях.

— Тебе сколько лет?

— Двадцать пять. Только исполнилось.

— Ты шутишь?

— Показать паспорт?

— И как так получилось, что тебя назначили запускать «Раша Тудей»?

— Понятия не имею. Я как раз у вас хотела спросить.

— И ты думаешь, ты сможешь через четыре месяца запустить круглосуточный информационный телеканал на английском языке?

— Я абсолютно уверена, что не смогу.

— Тогда почему ты согласилась?

— Партия сказала «надо», комсомол ответил «есть».

— Какой ужас. Поколение «пепси». (Звонит секретарше.) Жанна!!! Принеси мне «пепси»! Только полный стакан льда, а не как в прошлый раз!

— «Пепси» растворяет желудок.

— Не умничай!.. Угробили мою идею… Вы еще не запустились, а знаешь, как вас уже все называют?!

— Знаю. «Параша тудей».

— Точно!