понять? Способна ли ты хотя бы предчувствовать, что переживает эта обезумевшая от Страстей Господа Иисуса душа — душа, которая бьется, кричит и рыдает во мне, пока не забудется, неподвижная, в страшном сне?
Она не смогла бы, как ты, грезить наяву под деревьями среди цветов. Она страстно жаждет вещей, которых видеть нельзя, хотя существование их несомненно, ибо несет смерть.
Если тебя со всем твоим раем бросить живьем этому чудовищу в жертву, ты не сможешь насытить его и на час. Каждое утро ему нужен Бог на съедение — и крушенье миров.
Послушай меня. Эти чистейшие воды вьющегося по лужайке ручья, этот незаметный приток широкой реки Евиных слез, питающейся из небесных ключей, — кто знает, о Рыжевласая с букетом цветов на цветущем лугу, не оказалась бы ты, пожелав, подобно деве моей истории, последовать хоть чуть-чуть спокойному их течению, в мгновение ока там, где деревьев нет и следа, — в истинном своем Доме, в зловещей обители девы-безбожницы на запекшихся берегах Ориноко человеческой крови под лучами яростных звезд?
А вот и пятая девушка, и она явно не собирается себя особенно утруждать. Она не стоит и не преклоняет хотя бы одно колено. Поза созерцания и поза молитвы ей равно незнакомы. Она присела, как дурочка, на садовый стул, напоминая дочь величественной Юноны, чьи воловьи глаза поразили старика Гомера на веки веков.
Склонившись в позе, которая не сулит добра, она беззаботно срывает пышные ирисы цвета Страстей Христовых, отправляя их умирать к себе в корзину. Не лучше ли было бы ей предоставить им и дальше расти на своих длинных стеблях вместе с колокольчиками и похожими на снежные шары цветами калины рядом с молодым каштановым деревом, чьи пирамидальные цветы устремляются вверх в ореоле византийских сумерек?
Мне кажется, дитя мое, что ты сама толком не понимаешь, что делаешь. Ты просто повинуешься, думаю я, живущему в тебе разрушительному инстинкту. Я не могу представить тебя с твоей рыжей шевелюрой волшебницы подносящей эти цветы Деве Марии в приходской церкви. Да знаешь ли ты, кто она такая, эта Мария, страшная и пречистая дева, о которой написано, что она «воссмеется в Последний День»? Не знаешь, ведь правда? Ты думаешь, как и все, если это называется «думать», что месяц этой Царицы призван служить твоей красоте, украшению твоего алтаря, твоих алтарей, о несчастная! И ты оцепенела бы навсегда в изумлении, скажи тебе кто-нибудь, что очень скоро, быть может прежде, чем позовет колокол к вечерне Пятидесятницы, тебе придется объяснить это Духу Святому. Гляди, Он уже готов обрушиться на тебя огненною кометой…
Неужто ты всерьез думаешь, что она будет длиться вечно, эта кощунственная ярмарка тщеславия светских девиц, способных отпугнуть даже аллигаторов, загляни те невзначай в их внутренний мир?
Есть голос, который услышат все, когда другие голоса смолкнут. Это голос Утешителя, Супруга Пречистой, голос самой Любви, и мир не услышит никогда гласа страшнее этого. Я не знаю, что он скажет тебе. Но время милосердия останется тогда позади, и ты, безжалостная к цветам, почувствуешь это первой. Твой собственный ужас пожрет тебя, как дракон, а Утренняя Звезда рассыплется смехом в небесной выси!
А вот и ты, Антуанетта-Баптистина, еще одна убийца цветов, — ты, по крайней мере, стоишь. Гляди, чуть что — упадешь! Но ты такая юная. Лет пятнадцать от силы — правда? Рановато, чтобы истреблять несчастные розы. Хотя кто знает? Быть может, их лепесткам суждено выстлать ковер для процессии Святых Даров? Хотелось бы верить…
К тому же причесана ты слишком небрежно, чтобы воображать себя идолом, и твой жест Евы не повлечет за собой, хочется думать, катастрофические последствия.
Я настолько добродушен сегодня, что даже вишневое дерево за твоей спиной, о Пьеретта-Полина, не смущает меня, хотя я знаю, что привезли его нам с Востока некогда крестоносцы, вместе со стрельчатыми арками и проказой.
Не случайно, однако, зовем мы Матерь Божию мистической Розой, и следует памятовать об этом. Касаться символических предметов опасно!
Сотворение цветов — такая же непроницаемая тайна для нас, как и сотворенье миров. Но после того как Адам дал, как написано в Книге, имена полевым зверям, разве не должен был он заодно наименовать и цветы? Кто может представить себе трепет экстаза, охвативший этого Отца всех Пророков, когда ему пришлось навсегда запечатлеть именем сущность того единого среди творений Божиих, которому предстояло стать драгоценным прообразом Искупительной Чаши!
Прекраснейший розовый куст на земле произрастает в Ассизи — тот куст, в который бросился обнаженным Святой Франциск, чтобы посрамить демона. Этому чудному кусту семь веков, и каждый год на нем распускаются розы, забрызганные кровью Серафического отца. Твой куст, бедная крошка, совсем иного рода. Я полагаю к тому же, что ты упала бы в обморок, увидев чью-либо кровь на его лепестках. Девушки героев не слишком жалуют, грубияны им больше по нраву. Что до Святых, то им даже неведомо, кто это такие.
Но розы, которые ты срываешь, остаются несмотря ни на что видимыми образами той розы с пестиком скорби, откуда бьет вот уже скоро две тысячи лет омывающий тебя источник Крови. Смотри только, как бы не уколоть тебе свои милые пальчики, — ведь нет ничего, что больше походило бы на Терновый Венец, чем розовый куст.
Именно такой видится мне обожаемая голова Иисуса на Гаввафе, в тот кульминационный момент Страстей, когда сто тысяч Иудеев исступленно требовали Его распятия, а Мать Его проступала кровью через все поры сыновнего тела, — она видится мне кустом роз!
Да, всё так, но как насчет бедняков? Их нет и следа — больше того, я не вижу ничего, что бы мне о них напомнило.
Последнее время мне встречаются лишь изысканно одетые дамы, отдыхающие или прогуливающиеся в чудесных садах. И ни одного из тех любезных мне оборванцев, тех драгоценных доходяг, что хоть немного облагораживают пейзаж и очищают воздух от смрада собственников.
Поглядите на эту высокородную даму, чье голубое платье украшено знаком льва, словно ей хочется вас сожрать. У меня нет ни малейшей охоты с нею заговорить. Я давно усвоил привычку читать нотации таким вот низшим созданиям, которые, может статься, показались бы мне восхитительными, когда бы за душой у них не было ни гроша. Эта
