я говорил о своей душе, своей собственной, назвав ее ненасытным чудовищем. Навряд ли поняла она что-то в моих речах. Что ж тут поделаешь! Твои двенадцать девиц, мой Эжен, всего лишь нечестивые призраки, и говорить с ними можно разве на языке тех древних
Свидетелей, которых сжигали и свежевали заживо, — свидетелей, которых мы именуем Мучениками.
Что проку напоминать этой жнице омелы, что Младенец Иисус родится вот-вот в Вифлееме, куда придут на поклонение ему Ангелы, Пастыри и Волхвы и где встретят его, чтобы приветствовать своим дыханием, Вол и Осел, символы двух Заветов, склоняющиеся над колыбелью Бедного Чада во исполнение повеления, данного им пророком двадцать шесть столетий тому назад?
Она лишь взглянула бы на меня своими огромными белоснежными глазами слепорожденного идола.
Как не похожи они на очи, струящиеся слезами при одной мысли о чудной Бедности! И как бесконечно далеки они от очей Самарянки, этих бездонных кладезей, которыми взирала она на взрослого Эммануила, попросившего у нее пить!
И наконец, ответь мне, дорогой мэтр, еще на один вопрос: что, по-твоему, должен сказать я этим зодиакальным эмблемам, которым, среди прочих вещей, невдомек даже то, что Искупление рода человеческого совершилось, как повествует Евангелие, под знаком Рыб? А между тем это непосредственно их касается.
Зодиакальным эмблемам, которые, кстати сказать, так богаты, что к ним и не подступиться. Кроме первой, которая сама вскапывает свой сад, все прочие — настоящие маркизы, вплоть до этой последней, с детскими глазами, деревенской девушки с видом принцессы. Ни одна из них не знает нужды, большинство из них явно собственницы. Зодиак собственниц!.. Я умолкаю.
ЭЛОИ, ЭЛОИ, ЛАММА САВАХФАНИ? В прежние времена молящиеся простирались ниц на каменных плитах, когда раскрывалось на богослужении второго дня Страстной седмицы лицевое евангелие и звучали в храме эти еврейские слова. Каждый испытывал столько горя, сколько он мог вместить, ибо люди тогда, все без исключенья, были детьми, а чем человек сильнее, тем более он похож на дитя.
Люди буквально умирали от горя, слыша, как покинут был Иисус на кресте в муках своим любимым Отцом.
Видеть Бога в мучениях! Видеть Бога оставленным! Вот зрелище, от которого разрывалось сердце!
* * *
Как далеки мы ныне от этих детских времен, какими разумными и учеными успели мы стать с тех пор, как люди не плачут уже более от любви под объясненными до конца небесами!
Спаситель человеческих душ выставлен теперь на позор в свете электрических ламп.
Их мертвенные лучи освещают это угасшее Солнце, которое не дает больше света и само место которого так прочно забыто, что даже плачущие о нем отказались от его поисков.
Вот он, наш бедный Бог, который не в силах больше выдерживать одиночество, который не в силах более умирать, но вновь и вновь умирает, лишенный помощи, от того Срама, которым покрывает Его наука.
Гнусные пожиратели падали могут теперь к Нему приблизиться безбоязненно. Они не так отвратительны, как тусклое свечение манящего их к себе гноища.
* * *
Ego sum Resurrectio et Vita. Не твои ли, Господи, это слова?
Твои последние друзья, сами бедняки, обратились в бегство. Твоя Голгофа в конце пути слишком страшна, и если бы мертвецы, лежащие во прахе, восстали, не думаешь ли ты, что даже они с воплями бросились бы от тебя прочь? Ты, страдающий искупитель, был некогда беднякам их Отцом. Ты называл себя некогда их Главой, а их — своими Членами, ибо они надеялись узреть тебя в твоей Славе.
Но зрелище твоих нынешних страданий поистине слишком ужасно, и если ты промучишься еще столетие, тебя можно будет наречь Отцом Мертвецов.
* * *
Но кто-то всё же пришел к тебе — пришел весь в слезах.
Это не Мать. Не евангелист. Не златовласая Влюбленная, великолепная Невеста, пламенная Магдалина, чьи слезы «тверды», как кристаллы Ада.
Не Мученик, не Девственница, не исповедник. И, уж конечно, не один из тех закланных Праведников, что вот уже две тысячи лет играют, увенчанные пальмовыми ветвями, у подножия Небесного Алтаря.
Это Чужак, чужак из чужаков, одинокий Невинный, который не ждет никого и которого не ждет никто.
Не к нему ли взывал Христос в своих муках, к таинственному Избавителю, которому предстоит его снять с креста?
Но почему, Господи, так долго он медлил?
* * *
Ах, конечно же, когда христианство было еще незапятнанным, когда бурлящая Кровь Иисуса Христа бежала в жилах его первых Святых, как кипящий ток расплавленного металла по бронзовым желобам; когда малые дети и юные девушки пели «голосом водопадов» среди стад присмиренных львов и армии палачей; когда христиане шли, словно гуляя в дивном саду, от одной пытки к другой и от зрелища их мучений на стенах городов Азии проступал смертный пот — тогда, в те времена, не могло быть и речи о том, чтобы снять Спасителя мира с древа, где он был распят.
* * *
Немало столетий легло с тех пор у подножья Креста. И когда Церковь утвердила наконец столпы своего престола на четырех углах земли, Средневековье, укрывшееся за зубцами базилик, уповало лишь на страдание.
Понадобилось, чтобы исполнились, как ныне, все сроки и обрушился на нас циклон мерзостей, принесенных дыханием протестантизма.
Но, опять же, как поздно! И каким жалким выглядит этот пресловутый Освободитель, этот Илия грязного человеческого отребья, что явится, плача, в скорбный момент Последнего Дня.
Если это и есть Утешитель, то участь его страшнее любого несчастья и даже страшная Нищета Христа покажется в сравнении с ней верхом великолепия.
* * *
У распятого Господа по крайней мере есть его Крест. У него есть Церковь, хотя и облаченная ныне, это правда, в одежды поругания.
Есть у него поклонники, позволившие ради любви к нему содрать с себя кожу заживо. Есть множество других, принявших, взирая на него, стигматы его крестных ран…
Он Соломон бесчестья, и тщетно не желает вселенная более его знать — жалкая и вконец опаршивевшая, она повсюду носит в себе его Лик.
Тогда как у Другого нет ничего, абсолютно ничего. Даже отчаявшийся не обращает на него взора, даже ядовитые гады, что поныне кишат на Голгофе, не замечают его.
Что ж, тем лучше! Surge, illuminare, Jerusalem! Чтобы вызволить Короля бедняков, понадобился, возможно, Некто, кто был бы еще беднее его, кто явился бы… слишком поздно.
* * *
Это работник последней секунды последнего часа.
Веривший, что день никогда не может закончиться, и приходящий уже после того гнусного сброда, который боялся, как бы не прийти слишком
