Иногда ей бывало страшно. Особенно по ночам, когда являлся бог ее детства, сурово осуждал ее и грозил Страшным судом. В такие ночи она забиралась к Халвору, ища защиты за его теплой надежной спиной. И Халвор просыпался и уносил ее с собой в рай — не тот, где мужчины ничем не отличаются от женщин и где все думают только о вечном спасении, — нет, в рай, полный благоухания цветов и земной любви. Камилла надеялась, что Халвор попадет именно в такой рай, потому что там ему самое место.
Он это заслужил, ведь сам он щедро одаривал райским блаженством всех, кто встречался на его пути. Прежде всего, конечно, женщин.
Слезинка скатилась по щеке Камиллы, смыв немножко туши с ресниц. Недремлющая сестра с облегчением вздохнула и снова обняла ее за плечи.
— Когда я умру, — сказал как-то Халвор, — пусть меня сожгут под открытым небом. — Он произнес это очень торжественно, и, конечно, это были не пустые слова. — А мой прах пусть развеют в лесу, где я познал любовь.
— Найти подходящее местечко будет не так трудно, — засмеялся Рикки.
— И пусть из моего праха вырастут красивые, гордые цветы, — так же торжественно продолжал Халвор. — Я не признаю могил с оплаченным на двадцать лет вперед уходом!
Она беззаботно кивала, уверенная, что Халвор никогда не умрет. И никогда она не была в этом больше уверена, чем сейчас. То, что здесь происходит, не имеет к Халвору никакого отношения. Это просто балаган для развлечения публики.
— А потом, — говорил Халвор, — вы с Рикки напьетесь до чертиков в память обо мне. И никаких сожалений. Потому что я прожил счастливую жизнь.
Тогда она растроганно улыбалась, думая, какая это будет веселая пирушка.
Но были похороны. В крематории. Родным Халвора было очень важно, что скажут люди. Поэтому планы Халвора оказались неприемлемы. Ты уж прости меня, милый Халвор, за то, что прахом твоим распорядятся чужие люди, работающие сдельно в подвале крематория.
Боже всемогущий, до чего же долго тянутся похороны! Кто-то запел. Конечно, тот, кого для этого наняли. (Мы можем позволить себе немного музыки и пения, Камилла, без музыки похороны выглядят слишком убого.) Возможно, он мечтал о славе и почестях в концертных залах, а кончил свой путь в конторе похоронного бюро.
За саван (1 шт.) кр. 50 За обряжание (2 чел.) « 100 За пение « 50
И снова почувствовала она, как раздражают Халвора заунывные звуки, возвещающие о его прощании с миром, и ей вспомнилось, как он любил «Одиночество» и «Вчера». Вот если бы здесь играли эти вещи! Почему на похоронах нельзя сыграть что-нибудь красивое и приятное, что-нибудь такое, что бы доставило покойному удовольствие?
— Это было прекрасно.
Камилла пожала священнику руку, вежливо улыбнулась. Священник сказал, что ей следует искать утешения в боге. Не обращая внимания на протянутую руку сестры и инквизиторский взгляд свекрови, она подошла к гробу, который уже опускался, и громко сказала:
— Ну что ж, прощай, Халвор. Спасибо тебе за все хорошее. А сейчас мы с Рикки пойдем и выпьем за упокой твоей души. И будем жить дальше, как ты хотел. Ты ведь знаешь Рикки…
Она открыла пудреницу — «Боже, какой вид!», — стерла тушь со щеки и слегка припудрила нос. Легкой уверенной походкой она вышла во двор, где во влажном воздухе уже пахло весной. Там ее ждал Рикки. Он весело приподнял над головой яркую клетчатую кепку, которую очень любил и с которой никогда не расставался. Было бы несправедливо по отношению к Халвору, если бы он явился сегодня в чем-нибудь темном и мрачном. Итак, он закинул за плечо конец шарфа вызывающей расцветки, взял Камиллу под руку и сказал:
— Ну пошли, подружка…
Хорошая память
Перевод С. Тархановой
Она мало изменилась. Разве что располнела немного. Вот только глаза… Они будто стали меньше, и в них погас блеск. И рот вроде стал меньше. Но все же он сразу ее узнал.
Она тоже его узнала. Улыбнулась любезно, но сдержанно:
— Да, мы с господином Сульбергом когда-то были знакомы… бог знает сколько лет назад. Какая приятная встреча.
Он низко поклонился.
— Да, да, конечно, мы… гм… давно знакомы.
Она поплыла дальше.
В руке у него оказалась рюмка с коктейлем, браво расставив ноги, он сунул другую руку в карман. А вообще-то больше всего на свете ему хотелось запустить пальцы за воротничок и растянуть его, чтобы отделаться от мучительного ощущения удушья. Черт бы взял эти рауты! Жена его болтала, простите, беседовала с хозяином дома. Тьфу, пропасть, неужели ей не надоели эти сборища! «Но, послушай, Ханс, дорогой, должны же мы бывать в обществе и видеться с людьми…»
Просто диву даешься, с каким значением люди произносят слова, когда слова эти ничего не значат.
Вот и хозяйка.
— Приветствую вас. — Она сердечно пожала ему руку и с чувством произнесла это «…ветствую». — Я так рада, что вы пришли.
Он быстро отвесил несколько учтивых поклонов, держа в одной руке полную рюмку, в другой — сверкающую кольцами руку хозяйки.
Сам-то он каждый день видится с людьми, другое дело — жена. Дети связывают ее, и вообще…
Он покосился на Кирстен. «Мы с господином Сульбергом…» Он слегка улыбнулся своим мыслям.
Было это двадцать лет назад. Они были молоды, и лето выдалось долгое, теплое, чудесное, каким всегда бывает лето, когда ты молод. Они тогда проводили свои каникулы в Хуруме. Двадцать лет… «бог знает, сколько лет назад»… Неужто этими словами можно вычеркнуть из жизни самые счастливые часы?
Она была восхитительна. Он втянул живот и провел рукой по редеющим волосам. На ней было модное в ту пору платье из клетчатого полотна. Они вместе купались, катались на лодке. А ночью… «Пожалуйста, прошу всех к столу!»
Хорошая закуска, ничего не скажешь. Да только на ночь глядя ему не впрок.
В ту пору они любили сидеть на мостках. Болтали ногами, ели креветок и пили пиво и, щурясь, глядели на золотистый закат. Глядели, как светится море, и глядели друг на друга. Слушали рокот мотора где-то на фьорде и никуда не спешили. И было им хорошо.
— Подумать только, — вдруг услышал он голос хозяйки. — какой ужас! Эта молодежная преступность. И наркомания… Хотите знать мое мнение?.. Нет, прошу тебя, дорогая, возьми еще закуски: хоть на один вечер позабудь о своей талии…
— Когда мы были молоды, — вмешалась Кирстен, нынешняя Кирстен, — тогда все было по-другому. Нам ничего такого не позволяли.
«Когда мы были молоды, — думал он, — волосы твои были как живые. Они сверкали и переливались золотом, свисая вдоль твоей спины, пряча гибкую шею; сверкая, распластывались на белой подушке. Так хорошо было гладить их, а когда ты расчесывала их щеткой, из них сыпались искры. И в ту пору у тебя был совсем другой голос».
— Когда мы были молоды, — продолжала нынешним своим голосом Кирстен, — мы ничего не знали о сексе и всяком таком. Мы были невинны, как младенец во чреве матери. Чуть ли не воображали, будто можно забеременеть от поцелуя. А все же и мы вроде не ударили лицом в грязь.
Веселый смех гостей радостно подтвердил, насколько они согласны с этим выводом.
Он отпил мадеры и вспомнил ту ночь, когда они возвращались с дачи Торсенов.
Обоим было в ту пору по девятнадцать, и они шли домой с вечеринки «без взрослых». Вдвоем — Кирстен и он — они сели в лодку и стали грести в черной тишине озера. Сидели во тьме, прижавшись друг к другу. Смакуя легкий хмель от торсеновской наливки, слушали плеск весел. А потом убрали весла.
— У современной молодежи, — кажется, теперь заговорил муж Кирстен, — нет никаких принципов.
Муж Кирстен жевал телячью отбивную. Откинутая назад голова придавала ему сходство с какой-то птицей.
— Современная молодежь… ням-ням-ням, — за разговором муж Кирстен не забывал жевать, — полностью освобождена от всякой ответственности… ням-ням-ням. А всему виной… ням-ням-ням… пресловутое… ням… свободное воспитание.
Он выплюнул слово «свободное», точно жилку из отбивной.
Под конец они легли на дно лодки. Лежать было жестко, но это было неважно. Вообще, все тогда было неважно. Все тогда было прекрасно, неподдельно и просто.
— Простите, есть у вас дети? — спросил он у мужа Кирстен.
— Еще бы! — не без гордости ответил тот. — Целых трое!
— А их вы не причисляете к современной молодежи?
— Послушай, Ханс… — сказала жена.
Тогда их вспугнула утка, вдруг взлетевшая с озера. Наверно, она боялась за свой выводок, боялась лодки, которую относило к берегу, прямиком на ее утят.
Один из гостей заявил:
— Эти длинноволосые типы, разве это не симптом болезни нашей эпохи? — У говорившего был такой вид, словно ему попался в соусе длинный волос. — У них нет иного способа самоутвердиться. Все они страдают комплексом неполноценности и потому вынуждены прибегать к внешним эффектам.
