в него влюбилась.
— Да и на здоровье! — добродушно отозвалась мать, которая во всем потакала младшей дочери. — Может, он еврей…
— Нет, мама, — разоблачила Фрида сестру. — Он гой, итальянец. Она влюбилась в гоя. — И вроде бы в шутку уточнила: — Белла, это так?
— Да, — улыбнулась Белла. — Но как же он поет! — И, пропев запомнившуюся фразу из арии, добавила: — Фрида в него еще сильнее влюблена, чем я. Просто ей стыдно.
— Кому, мне стыдно? Еще чего! — вспыхнула Фрида. — Ничуть я не влюблена.
Мать не ответила. С нежностью посмотрела на дочерей и задумалась.
Они сразу поняли, что она о чем-то вспоминает. Уж они-то знают свою маму.
— Мама, а ты никогда не испытывала таких чувств? — с участием спросила Белла, когда они сели ужинать.
— Где уж мне! — Мать смутилась, промокнула губы передником. — У нас в местечке оперы не было.
— Скучно было, наверно? — посочувствовала Фрида.
— Скучно? Да нет, почему же? Зато другие вещи были…
Мать осеклась на полуслове. Сестры переглянулись. Видно, что мама хочет о чем-то рассказать, но не решается. Белла и Фрида были очень привязаны к старой матери, и, конечно, им хотелось получить привет из ее далекой молодости.
— Мама, — Белла оказалась смелее сестры, — у вас ведь не было того, что у нас тут, в большом мире…
Мать сомневалась: рассказать или нет? Излить душу, в которой хранится так много тайн, или унести их с собой в могилу?
Дочери пристально смотрели на нее, будто гипнотизировали. Она опустила глаза и улыбнулась странной, смущенной улыбкой.
— Доедайте-ка лучше и идите спать. — Нет, она не могла решиться.
Младшая дочь обняла ее и попыталась разговорить:
— Мам, ну расскажи, как вы раньше жили. Я так люблю, когда ты рассказываешь!
— Да что рассказывать-то? — Мать наконец-то набралась храбрости. — Там, дома, у нас ни оперы не было, ни концертов, а если бы и были, родители нас ни за что туда не пустили бы. Вам лучше, чем нам. Но все-таки не сказать, что мы совсем ничего не знали…
Она замолчала, но хитрая Белла знала, что мама уже захвачена воспоминаниями, и только смотрела ей в глаза.
— Раньше, доченьки, люди такие же были, как сейчас, — продолжила мать. — В наше время девушки тоже страстные были, как же иначе? Скромнее себя вели, чем теперь, но тоже влюблялись. Кто в доктора, кто в фельдшера, а кто и в красавца-акцизного. Я-то очень набожная была, даже думать себе не позволяла, чтобы влюбиться в светского еврея, как доктор или фельдшер, уже не говорю про акцизного. Хоть и красивый был парень, но такие не для меня. Но, девочки мои, без любви не проживешь! Всякий раз сердце замирало, когда с мамой в синагогу приходила. Влюбилась я в одного певчего из хора. Голос — что львиный рык! Кантор часто ему одному позволял петь, вот тут он и показывал, на что способен. В синагоге его лица я видеть не могла, кантор и певчие стоят лицом к восточной стене, а не к прихожанам, но я встречала его на улице. И представляла себе его лицо, когда он пел… Придя домой, не могла его забыть, казалось, все слышу, как он поет. Почти всегда одну и ту же мелодию. Задумывалась, забывала, что нельзя, и вдруг, сидя за столом, сама напевать начинала. Отец смотрел сердито: «Это еще что такое?» А мама удивлялась: «Где она этому научилась?»
Но пение не могло утолить мою тоску по нему, мне хотелось видеть его, говорить с ним. И вот тут, девочки мои, я была счастливее вас, ведь вы со своим певцом встретиться не можете. Говорите, он миллионы зарабатывает, а мой певчий из синагоги — простой, бедный парень, ему даже есть было нечего. И, представьте себе, свершилось чудо: община постановила, что один раз в неделю, по понедельникам, он будет столоваться у нас. Считается, что понедельник — день тяжелый, но он стал для меня самым лучшим днем. Работы по дому всегда хватало, и вся лежала на мне. Но с какой радостью я делала ее по понедельникам! Сама еду готовила, на два часа раньше вставала, чтобы с завтраком не опоздать. Лучшие продукты ухитрялась у мамы выпросить. Помню, говорила: «Мама, давай сегодня на завтрак селедку поджарим!»
Мама понять не могла, с какой стати такой деликатес готовить, приходилось какой-нибудь предлог выдумывать. Но ведь надо еще молочную кашу сварить! Не беда! Я относила молочнице Хьене картофельные очистки для ее двух коров, а она мне за это кварту молока давала. Вот так я добивалась своего. Иногда, на мое счастье, он приходил поздно, когда отец уже ушел на рынок, мама — куда-нибудь к соседке, а двое младших братишек — в хедер. И мы оставались с ним наедине…
Только я и он! Счастье, как и горе, тоже бывает непереносимым. Я убегала из дому, отыскивала маму и возвращалась с ней… Но иногда я набиралась храбрости и пыталась завести с ним разговор, о чем-то спрашивала, а он смущался, отвечал невпопад и из-за этого нравился мне еще сильнее…
Старая мать замолчала. Наверно, подумала, что сказала много лишнего, и, покраснев, закончила:
— Глупая была…
Сестры переглянулись, и вдруг Фрида звонко рассмеялась.
— Чего ты смеешься? — обиделась Белла.
Фрида крепко обняла маму и сказала:
— Мама, а вот было бы сейчас принято, чтобы оперные певцы по домам ходили обедать…
— Я бы его два раза в неделю кормила, — улыбнулась Белла. — По субботам и воскресеньям, когда на работу не хожу. Уж я бы сумела с ним разговор завязать!
Матери передалось их веселое настроение:
— Сейчас такие цены, что дважды в неделю — это слишком много, доченьки мои.
Сестры опять засмеялись.
Но слово «цены» напомнило, что опера уже кончилась, а мастерская никуда не делась, завтра на работу, и старшая погнала младшую:
— Все, спать!
Они стали раздеваться. Мать, готовясь в своем углу ко сну, чувствовала себя неловко, будто в чем-то провинилась.
Лежа в постели, Белла не могла уснуть. Перед глазами парили два лица: певца из оперы и певчего из синагоги, про которого рассказывала мама.
А что, если это один и тот же?..
— Мама, — позвала Белла, — а что с ним потом стало, с тем парнем?
Мать приподнялась, села в кровати и грустно улыбнулась:
— Откуда же мне знать? Наверно, он давно на том свете.
И Белла услышала, как мама негромко вздохнула.
1918
В это особое кафе, где собираются только знакомые, а если изредка забредет посторонний,
