Фери пошевелился в постели, они насторожились. — Ты спишь? — спросила тетя Дорка. Мальчик не отвечал. — Фери?! — окликнула она его. Сердце у Фери бешено колотилось, он боялся, как бы они не услышали его ударов. — Спит, — успокоилась тетя Дорка. Некоторое время было тихо. — Так значит, она в Бургенланде[2] живет? — нарушила наконец молчание тетя Дорка. — Там, значит, осталась? — Да, в Бургенланде, — ответил дядя Якаб. — Говорила, замуж выходит, Дай ей бог.
1963
— Рождество, — сказал Ф., — что ж, было время, когда я верил в рождество, как и во многое другое: в праздники, путешествия, лето, длинные белые зимы. Верил теплу комнат, верил ароматам фруктов. Давно это было — в детстве. Даже, по правде сказать, не все детство, не до конца. Всякое ведь случалось — теперь уж не разберешь под ворохом воспоминаний, что и когда, — и, чему раньше верилось больше всего, то уходило, красивое сливалось с уродливым, хорошее с дурным, праздничные дни с заполненными томительным ожиданием буднями. Шли годы, и мне все реже удавалось ощутить радость, а того, что не радовало, становилось все больше и больше. Наверно, все через это проходят. Я еще долго оберегал веру в рождество, так хотелось верить его чарам; в памяти у меня сохранилось несколько чудных рождественских праздников, с запахом смолы и свечей, с поскрипывающим снегом, но уже очень давних, а может, все это просто самообман, вроде тех придуманных воспоминаний, которыми человек тешит себя, а на самом деле никогда он ничего подобного не испытал. Но я лелеял память об этих праздниках, когда все были добры друг с другом и каждый старался угодить остальным. В сочельник, о котором я хочу рассказать, — продолжал Ф., — мне как раз понадобились эти воспоминания, ведь уже шла война и нашей семье даже собраться целиком не удалось. Сидя за покрытым белой скатертью столом, мы все делали вид, будто сейчас самый что ни на есть мирный вечер; мы радовались, что отец еще дома, что о военных действиях мы знаем лишь по сообщениям из газет, радиопередачам да кинохронике. Радовались, что мама опять приготовила винный суп, зажарила карпа и подала фиолетовый свекольный салат в старинной, стянутой проволокой глиняной миске. — Вот только Йожи, — сказала мама, — только Йожи нет с нами. — Что ж поделаешь, — отозвался отец, — хорошо хоть, сто еще не отправили. — Этому мы тоже порадовались, потому что мой старший брат, хотя его уже призвали, пока проходил подготовку как новобранец и не был с нами в тот вечер только из-за того, что не получил увольнительной. Мама отложила два кусочка жареного карпа на случай, если вдруг его отпустят после сочельника. Залила их уксусным соусом с луком, как любил Йожи. На улице было холодно, но даже снег изменил памяти рождества, снега не было, только дождь моросил после обеда, а к вечеру дороги подмерзли и стало скользко. Мне тогда шел двенадцатый год, и я еще с нетерпением ожидал, когда зажгутся свечи на елке, заискрятся бенгальские огни, ждал подарков; и, когда наконец разрешили войти в комнату, я еще смог ощутить радость праздника, и, мне кажется, у отца с матерью тоже стало радостней на душе, и бабушка получила в подарок какую-то теплую одежку; мы перецеловались, и все было замечательно: и то, что все сели за стол в праздничном настроении, и то, что в печке потрескивали дрова, наполняя комнату сладковатым теплом; и винный суп был замечательный, и рыба — блюда, которые мама никогда не готовила в другие дни, так уж у нас было заведено, что эта еда подавалась только на рождество. После ужина мама поставила на стол яблоки, орехи и сладости, отец разлил по стаканам вино. Выпив, он закурил сигару. Сигары он тоже курил только на рождество, больше никогда, он от них кашлял, но и это стало частью праздника. Мы пристали к отцу, чтобы он что-нибудь рассказал: он любил рассказывать; мы требовали историй, уже сотни раз слышанных: о том, как ему в детстве покупали перед престольным праздником шляпу или как в девятьсот шестнадцатом его прямо с гауптвахты взяли на фронт. Он посмеивался, попыхивал сигарой, откинувшись на стуле, и старался рассказать уже известные истории как можно красочнее и подробнее. Он сам получал от этого огромное удовольствие, вспоминал новые детали, а мы слушали, кололи орехи и потягивали вино, ведь на рождество не обязательно ложиться до полуночи, сиди хоть всю ночь. Потом, слегка захмелев, мы начали петь, негромко, сначала какую-то рождественскую песню, а после по очереди самые наши любимые. Мы смеялись — а ну, какая же песня мамина любимая, а какая бабушкина, и все было замечательно.
— Время близилось к полуночи, — продолжал Ф., — как вдруг в дверь постучали. Мы переглянулись, кто бы это? Мама, недоумевая, поднялась, стряхнула с передника ореховую шелуху, но отец, вынув изо рта почти докуренную сигару, озадаченно и как-то странно проговорил: — Я сам… Но кто же это — в сочельник? — Он вышел на кухню, мы за ним — подглядывать, он медленно открыл дверь и сразу же отпрянул, из темноты на слабый свет вынырнул штык и тускло поблескивающая каска. Но тут каска приподнялась, и мы увидели смеющееся, румяное от мороза лицо Йожи. Все от радости вскрякнули, а Йожи сказал, выпуская изо рта клубы пара: — С праздником вас! — Ну и ну, Йожи! — воскликнул отец. — Глядите-ка, Йожи!.. — Не помня себя от восторга, мы бросились к нему. Но Йожи пришел не один: чинно, немного смущаясь своего неподобающего для сочельника вида, из темноты выступили еще трое вооруженных, как и он, солдат. Отец быстро закрыл за ними дверь. — Так ты… так вы?.. Как вы здесь оказались… и вот так? — спросил он Йожи. — Мы бы посидели с вами немного, — отвечал брат, а сам уже поставил винтовку в угол у раковины и снимал каску. — Если вам дозволено, — сказал отец, — ну конечно, входите, пожалуйста. Я только потому спрашиваю, что вы ведь в наряде, нет? — В наряде, — подтвердил Йожи, — но мы все уладпли. Раздевайтесь, — поторопил он товарищей. Они тотчас повиновались, составили винтовки все вместе у раковины, каски стукнулись о каменный пол; гости расстегнули ремни и вылезли из непривычно пахнущих шинелей. Я сразу принялся разглядывать винтовки, мне никогда не доводилось видеть их так близко, осторожно прикоснулся к одной, но Йожи прикрикнул: — Не трогай, заряжено! — Я испуганно отдернул руку, а солдаты засмеялись. — Мы в патруле, — объяснял Йожи, когда, тяжело ступая солдатскими башмаками, они входили в комнату, — да вот решили, что провести вечер около рождественской елки приятней, чем бродить по улицам. — Ну конечно, — согласился отец, — только не будет ли у вас из-за этого неприятностей? — Неприятностей? — рассмеялся брат. — Какие же могут быть неприятности? Патруль — самое милое дело, тем более в сочельник, кто проверит? — Ну, тогда садитесь к столу, — распорядилась мама, — я подогрею ужин. — Мы уже ели, — сказал один солдат, высокий, рыжеволосый, веснушчатый парень; другой тоже начал отказываться: — Спасибо, не беспокойтесь, нам бы только посидеть, а больше ничего не нужно. — Второй солдат был коренастый, с простым крестьянским лицом, черные волосы напомажены, от него пахло бриллиантином и дубленой кожей. — Ладно, ладно, — сказал отец, — на всех хватит. — Мы, право же, не хотели вас затруднять, — вступил и третий, голубоглазый, с нежным девичьим лицом, он был тихий и немного грустный. По тут вмешался Йожи: — Я ж вам говорил, у нас гостей любят, но тратьте вы слов попусту. — Все засмеялись, правда, третий солдат и смеялся сдержанно. Как вскоре выяснилось, все трое были из провинции и страшно обрадовались, что в праздничный вечер смогут провести несколько часов в кругу семьи. — Кто знает, — говорили они, — когда нас переведут в маршевую роту и что нас там ждет!.. — Да хватит вам, — отмахнулся Йожи, — нечего сейчас об этом. Пока что мы дома, и все тут. — Мама, конечно, сразу заплакала, но отец быстренько разлил вино, тогда и она сказала: — Мы оставили немножко рыбы, сыночек, как ты любишь, и уксусном соусе, — Брат поцеловал маме руку и начал объяснять товарищам, почему он так любит рыбу в уксусе, и обязательно с луком, потом приналег на еду. Когда он доел, еще раз зажгли на елке свечи и несколько бенгальских огней, чтобы солдаты тоже насладились праздником во всей его красе. Полюбовались мерцающим, искрящимся сиянием, потом снова включили свет, и отец наполнил стаканы, но гости пили умеренно, наряд-то у них был до утра. Они расстегнули кителя, закурили, рассказывали о своих семьях, о том, как их, верно, ждали домой; тот, что походил на девушку, извинившись, попросил разрешения спеть «Пастухов» — может, и нам захочется подтянуть, дома-то они всегда поют эту песню в сочельник. Голос у него был неважный, он начал тихо и немного фальшивя, но отец подхватил, за ним мама, и под конец получилось очень красиво. Потом Йожи и рыжеволосый рассказывали о жизни в казарме, всякие смешные, забавные случаи, отец все расспрашивал, как теперь в армии то да се; время летело легко и незаметно.
