Юлиан Семенов - 49 часов 25 минут

Бригадир Никита Строкач начал работать в руднике шесть лет назад. И с первого дня у него вошло в привычку, спускаясь в шахту, смотреть через прутья клети на фанерный потолок копра. Фанерный потолок взвивался вверх так же стремительно, как клеть падала в глубину. Строкач очень любил смотреть на то, как взвивался фанерный потолок. Но когда темнота обступала клеть со всех сторон — и сверху, и снизу, и с боков, — он всегда вздыхал, словно конь. Строкач, вздыхая, морщил лицо, на котором зло торчали ершистые черные брови и длинный мясистый нос.

В тот день Строкача вызвал начальник отдела кадров и сказал, ткнув пальцем в высокого сутулого парня:

— Этот к тебе.

Парень улыбнулся Строкачу и сказал:

— Здоров, товарищ бригадир.

В клети парень лихо зацепил карбидку за пояс, вынул папиросы, закурил и, широко расставив ноги, спрятал руки в карманы спецовки.

— Возьмись за потолок, — сказал Строкач, — качнет — опахало испортишь.

— Переживу.

— Дурак.

— Мама не замечала.

— Теперь заметит.

Парень весело рассмеялся.

— Бригадир, — сказал он, — я в шахту третий год лажу. Только раньше я на угле был, а теперь к золотишку перебрался.

Клеть ухнула вниз. Она обрушивалась стремительно и с визгом, то и дело цепляясь за какие-то выступы в стволе шахты, и от этого раскачивалась, как люлька. Люда держались за поручни на решетчатом потолке клети, подняв руки, и поэтому были похожи на пленных. Один только новенький стоял, не поднимая рук, и курил.

— Зовут-то как? — спросил его бурильщик Андрейка.

— Меня?

— Нет, начальника рудника...

— А...

Клеть пронеслась мимо сто пятнадцатого квершлага, и яркий свет ударил парня по лицу. Глаза у него были зеленые, а рот — яркий, резкий, прямой.

— Меня зовут Толиком, — ответил он, когда клеть снова погрузилась в темноту.

— Толиком? — переспросил Ермоленко, дорабатывавший последний год до пенсии. — Ласково тебя, однако, зовут.

— А я ласку люблю, она мне сердце топит.

Андрейка засмеялся.

— А фамилия-то как? Ты наш, здешний, или в приезде?

— В приезде. Фамилия мне Петухов.

— Хорошая фамилия, — убежденно сказал толстый Сытин и вытер со лба пот. Он всегда потел, спускаясь в клети. Сытин был голубятником, а ни один голубятник не скажет плохого слова о петухах или гусях.

Клеть завизжала, задергалась и стала. Шахтеры выскочили на площадку, запалили карбидки и, растянувшись в цепочку, пошли по рельсам к люку. Откинув крышку люка в сторону, они начали спускаться по узкому пятидесятиметровому колодцу в блок номер семнадцать. Там они разрабатывали золотоносную жилу.

Первым в колодец залезал Строкач. Он спускался по лестницам быстро, по-обезьяньи. Его люди лезли тоже быстро. Петухов спускался последним, пятым по счету.

— Эгей! — окликнул его Строкач. — Толик! Как ты там?

— Лезу, — ответил тот, — ничего...

— Смотри!..

— Не выходит.

— Что?

— Не выходит смотреть-то: электричества нету.

В блок они спустились через пять минут. Блок был похож на большой зал с неровным, плохо подметенным полом. Когда Строкач спустился в блок впервые, ему сразу же вспомнился пол в краковской библиотеке. Во время боев за город Строкач ворвался в гулкое, пустое здание библиотеки: ему показалось, что сюда юркнули двое в черном. На полу валялись битые кирпичи и штукатурка с потолка. Книги тоже валялись на полу вперемешку с камнями. Среди книг лежал седой старик в черных нарукавниках. Его голову подпирал старомодный воротничок. Глаза у него были пустые, а лицо исклевано. На стеллажах сидели жирные вороны. Они сидели на пустых стеллажах и, нахохлившись, смотрели на Строкача. Строкач стоял посредине огромного зала, в гимнастерке, вымазанной красной кирпичной пылью. Он долго смотрел на мертвого старика и на жирных черных ворон. А потом поднял к животу автомат, зажмурился и выпустил несколько коротких очередей в черных ворон.

И пошел к выходу, спотыкаясь о куски кирпича, потому что не глядел под ноги, а глядел туда, где раньше был потолок, а теперь зиял синий провал неба.

— Антоша! Сытин! — крикнул Строкач, отошедший к бурам. — Ты к правому колодцу иди.

— Хорошо.

— Посмотри только, не остались ли в породе шашки. А то еще рванут.

— Ладно.

— Ермоленка! Николаич!

— Эге!..

— Ты со мной.

— Ясно.

— Андрейка!

— Вот он я весь.

— Вижу тебя всего, — улыбнулся Строкач. — Валяй к левому колодцу. Осторожней, там скользко. Ходули не поломай, они у тебя ценные.

— Ладно...

— Петухов, который Толик.

— Я Толик.

— Иди на маленькую жилу. Там вода сочится, портки промочить можешь.

— Переживу.

— Правильно сделаешь.

Люда разобрали свои буры и отошли к рабочим местам. Карбидки, прислоненные к стенам блока, освещали человеческие лица снизу. От этого не было видно глаз. Освещались только подбородки, ноздри и лбы. А когда каждый поднял свой бур и, упершись штангой в породу, включил ток, стали видны и зубы. Шахтеры и горняки всегда скалятся, когда бурят. И морщины на лицах тоже видны. Морщины ярко-белые, а все лицо пепельно-серое поначалу, а потом коричневое. Чем дольше бурят, тем гуще становится свет карбидок. Он теперь был зыбким, этот карбидный свет, словно в комнате после того, как ушли гости, которые много курили.

Строкач, работая, пел. Ермоленко видел, как шевелились его губы.

Андрейка, когда бурил, смеялся. Он всегда смеялся. Когда бригада гуляла у него на дне рождения, Ермоленко спросил у его матери:

— Слышь, Филимоновна, а он у тебя ночью тоже смеется?

Женщина сказала:

— Смеется. Когда Федю-то убили, мне повестку принесли, я сижу около него ночью-то, около Андрейки, он смеется во сне, а я плачу. Так всю ночь: он смеется, а я ревмя реву... А вон теперь какой долдон вымахал.

Сытин, работая, морщился, как от зубной боли, кряхтел и ругался.

Когда свет карбидок совсем расплывался в пыли, Строкач кончал бурить. Сразу же следом за ним кончали бурить остальные.

Сытин быстро подходил к большому куску породы, заменявшему стол в блоке, и садился, не разбирая места, тяжело подломив ноги.

— Идет, зараза, — говорил он и вытирал пот со лба.

«Зараза» — было его любимым определением золотоносной породы. Он ненавидел золото, потому что его отец и брат погибли в последнюю вилюйскую «золотую лихорадку» в 1929 году. Сытин остался сиротой. Потом беспризорничал. А потом стал жуликом. Он воровал на базаре мясо и хлеб. Однажды он решил ограбить человека: на базаре его уже знали, а живот после двухдневной голодухи совсем подвело. Ночью на маленькой окраинной улице он напал на старика. Сытин трясся, и старик тоже трясся, пританцовывая левой ногой.

— Сынок, — прошептал старик, — я тебе все что хочешь отдам, только душу не губи...

Сытив заорал и ударил старика по лицу. У старика было дряблое лицо, а под глазами — синие и красные прожилки. После того как он ударил старика, ему показалось, что наступила какая-то страшная тишина. Старик заплакал, жалобно, всхлипывая. Тогда Сытин схватился руками за голову, замычал что-то и упал лицом в грязь. Он катался по земле, кусал до кости запястье и выл. А старик опустился на колени и гладил его по спине. А Сытин по-прежнему выл.

— Уйди, — сказал он, — уйди отсюда, гадина старая!

Но старик не ушел. С тех пор Антон Сытин стал жить у него в доме. Старик был егерем в Синеозерском охотхозяйстве. По странному совпадению фамилия у него была та же, что и у Антона, — Сытин. У старика была коза, два ружья и большая голубятня.

В рудокопы, брать золото под землей, Антон Сытин тоже пошел из ненависти к дьявольскому металлу. И с первых же дней стал рекордсменом.

— Я его все вырубить хочу, — сказал он, получая в Кремле орден, — чтоб потомкам не осталось. Они без него обходиться будут. Вон Ильич говорил, что из него уборные делать надо. Я это всенародно одобряю.

В зале смеялись и аплодировали. Только человек, вручавший Сытину орден, не смеялся со всеми. Он долго пожимал Сытину руку, а потом обнял его и поцеловал.

— Ребята, — сказал Андрейка, — охота мне поесть. А то кишка на кишку протокол пишет.

Андрейка выступал в художественной самодеятельности с танцем «Партизан». Он пришел в клуб и спросил руководительницу художественной самодеятельности:

— Здравствуйте, как вас зовут?

Крохотная двадцатилетняя балерина ответила:

— Меня зовут Марьей Петровной.

— А меня — Андреем Федоровичем.

Марья Петровна засмеялась, оглядела нескладную фигуру парня и подумала: «Ничего себе чемодан...»

Андрейка рассердился из-за того, что она на него так смотрела. Он вышел в середину зала, стал прыгать и выделывать ногами такие курбеты, что Марья Петровна только диву давалась. С тех пор Андрейка стал танцевать у Марьи Петровны. Она поучала его: